с матерью могут побеседовать с подростком о сути идеала — этой высшей цели человеческих стремлений. Идеал уходит своими корнями в реальную жизнь, черпает из нее приметы, но опережает ее, не стоит ждать прямых совпадений, нельзя жестко измерять идеалом окружающий мир. Юношеский максимализм прекрасен, если он включает в себя хоть малую толику терпимости, уважения не только к принципу, но и к человеку.
А воспитывать эти черты можно с помощью все того же искусства. Сегодняшние литература, кино, театр дают прекрасные примеры активного вторжения в жизнь.
Вспомним хотя бы «Прощание с Матерой» Валентина Распутина, лауреата Государственной премии СССР. Сколько «больных» проблем: бережное отношение к природе и прошлому, чуткое отношение к человеку, его корням, памяти... Недобор этого, даже малейший, нас беспокоит и должен беспокоить наших детей. Проблемы вполне реальные и настолько жизненные, что к «литературному материалу» каждый из нас может прибавить материал близкий, свой, знакомый и нам и нашему ребенку.
Кто из нас не встречал пятнадцати-шестнадцатилетних, «разочарованных» в дружбе, любви, а то и в человечестве. Как правило, и здесь намечается противоречие между тем, как жизнь представлялась по произведениям литературы, искусства, и какой она «оказалась». Но не доведенное до крайности, это противоречие вызывает один из нормальных возрастных кризисов формирующейся личности. Как всякий кризис, и этот движет человека вперед, является формой развития. Человек идет от литературы, искусства к жизни. Жизнь ему задает вопросы, ответ на которые он ищет в литературе. Все идет нормально, все идет как надо.
И сама жизнь осваивается им эстетически: в обычном, повседневном, противоречивом, лишенном «красивости» человек учится видеть прекрасное. То, подлинное человеческое и высокое, что открывал для себя и для нас в портретах своих Рембрандт — в старческих, сморщенных, «выработанных» руках своих стариков...
Если родителей Саши (помните, о них шла речь в начале главы) пугает «бесчувственность» сына, то Верину маму настораживает вроде бы совсем иное, нечто противоположное.
— Моя девочка такая впечатлительная, такая нервная. По-моему, трагическое в искусстве просто вредно.
Но Вера-то именно сильных эмоций и жаждет.
«Что за фильм?» — спрашивает она у моей дочки по телефону. И та, зная вкусы приятельницы, упреждает следующий вопрос: «Есть там над чем поплакать. Есть».
Вера в этом смысле исключение из всех знакомых моих старшеклассников. Те, как правило, спрашивают о фильмах, театральных спектаклях и книгах: «А тема какая?», «О чем?», «Какие мысли?»
Вера — милая худенькая девочка с трогательно-детским выражением лица. Именно это детское она в себе и культивирует — делает большие глаза, когда удивляется, и при этом смешно собирает в трубочку губы. Охотно пугается паука, громкого стука двери, сердитого слова.
Как-то мы разговорились с Верой. В разговоре я попыталась поточнее выяснить ее эстетические вкусы и критерии. Первым из всех в последнее время понравившихся фильмов Вера назвала «Леди Каролина Лэм». Этакую душещипательную повесть о трагической неразделенной любви к Байрону прекрасной аристократки. Любовь приводит к унижениям и даже смерти! Трогательно... Хорошие актеры, но, право, о Байроне можно было поведать миру что-нибудь серьезное, интересное. Сентиментально, пресновато...
Но именно то, что я относила к минусам фильма, Вера возносила до небес:
— Я так плакала в кинотеатре, так плакала, у меня даже с сердцем было плохо, и дома я пила валерианку,— передавала мне Вера впечатление от этого фильма, и ей явно казалось, что слезы — некая заслуга, особая мера духовности.
Еще больше всего ей за последнее время понравился «Белый Бим — черное ухо».
— Невозможно не плакать,— снова подводила итог она.
По поводу этого фильма можно говорить много — фильм дает немало поводов для серьезных размышлений.
Но странно: слова девочки у меня вызвали внутренний протест. Я подумала вдруг, что Веру он привлек именно этой своей откровенной «жалостливостью». Собаку жалеть легко, просто и даже приятно: так быстро ощущаешь свое превосходство перед живодерами, бездушными людьми:
— Так жалко Бима,— уже откровенно раздражая меня, продолжала Вера.
— Ну, а дальше?— спросила я.
— Что дальше?— удивилась Вера.
— Что еще ты можешь сказать о фильме?
— Все плакали,— не поняла меня Вера.— Значит, хороший фильм.
— Ну, а по мысли? Что нового? Какие открытия для нас по сравнению с «Каштанкой»?
Верочка посмотрела на меня удивленно — какие, мол, мысли, коли речь все-таки о собаке?
— Значит... Ну а «Премию» ты видела?— спросила я.
— Видела.
— Ты не переживала за бригаду Потапова, вынужденную работать не так, как надо?
— А что переживать?— Вера явно думала, что я шучу.— Они же победили консерваторов. Все живы, все здоровы.
«Да,— думалось мне,— людей с их сложными проблемами «жалеть» и впрямь труднее, чем собаку Бима. Кстати, в повести Троепольского, по-моему, было много «людских» чувств и мыслей, акцент с «жалости» переносился на социальные и нравственные проблемы (как и следовало ожидать, повесть Вере понравилась куда меньше). «Жалеть» людей — это значит, входить в их отношения с другими, это значит, определять и свой лагерь, и свою позицию, а Бима «отжалела» Вера — и все». И все-таки пока Вера вела речь о произведениях искусства, я ее могла понять. Но вот в ход пошли «Анжелики» — откровенно дешевые мелодрамы, в которых не пахнет жизнью, которые откровенно спекулируют на сентиментальности. Что ж, такое снижение вкуса, такая неразборчивость закономерны.
...Природа прекрасного сложна. Действие на растущего человека многопланово. Разумеется, прежде всего воздействие повести, кинофильма, театрального спектакля и должно быть эмоциональным — в этом специфика искусства. Оно адресовано к чувству, достигает своих целей с помощью чувств. Но оно непременно должно нести в себе и мысль, идею. В конце концов, импульс к размышлению... В этом его ценность. Оно не сообщает мысль напрямую, а предлагает человеку «выстрадать» ее, вывести из собственного опыта и собственного круга интересов, эмоций, понятий. Именно этого Вера не делает.
Приученная матерью с детства, что она натура тонкая, чувствительная, тревожно поощряемая в этой своей чувствительности, Вера никогда не встречала требования «продолжить» эмоции свои до размышлений, переживания — до мировоззрения.
...Говорят, крайности сходятся. Эпикуреец Саша, которого трудно «пробить», трудно подвигнуть на тяжелое, болезненное сопереживание, и Вера, готовая плакать, лишь бы был повод, противоположны лишь на первый, поверхностный взгляд. На самом деле по отношению к искусству они занимают одну и ту же позицию — берут из него лишь то, что им легко взять, не переутруждая себя.
— Ой, вы
