еще не были на выставке Глазунова? Ну, конечно, постоять придется. Все хорошее — дорого, все интересное — труднодоступно,— щебечет Маша, влетая к нам в квартиру.— Но где еще такое увидишь? Старик в телогрейке, со стаканчиком в руке, а за ним лозунги.
В другой раз:
— Как, вы не видели на кинофестивале «Двадцатый век» Бертолуччи? Как пробилась? Нашла пути. Вспомнила старые связи. Фрейдизм, секс, но и широкое историческое полотно.
При третьей встрече Маша очень хвалит музыку Холминова. Нет, сама она еще не слушала, но все говорят... Кто все? Легкое движение плечами: «Все — это все». И дальше безапелляционные оценки: «прекрасно», «современно», «остро».
Машиным оценкам я не просто не верю — я давно отчаялась в них разобраться. Смешение вкусов, стилей, манер. Удивительная всеядность и удивительная безапелляционность. Первосортное она часто путает с явно третьестепенным, слабое подчас объявляет гениальным. Но Маша всегда знает, что сейчас «нужно» смотреть, читать, слушать. Информацию она черпает из источников самых разнообразных, знакомых у нее полно. Энергии у Маши хоть отбавляй, а сил и времени тоже хватает.
В прошлом году Маша закончила школу, на факультет журналистики не поступила. И пошла работать лаборанткой в собственную школу. Рабочий день часов до трех, а после... После Маша решает, куда сегодня «пробиться», «проникнуть», «попасть».
Способность усваивать увиденное, услышанное и прочитанное у нее удивительная, память блестящая. Ко всему прочему Маша еще и быстрочтица. Читает она много. Знает Брюсова и Белого, «Слово о полку Игореве» и «Рамаяну». Думаю, что многие эффектные сравнения и оценки принадлежат лично ей самой, впрочем, не ручаюсь.
Вот и опять слышу из соседней комнаты, где собралась молодежь, Машин вещающий голос:
— «Женитьба» в театре на Бронной более гоголевская, чем сам Гоголь.
В компании Маша любит быть в центре внимания. И, надо сказать, легко добивается этого. Хотя — странное дело — о ней обычно забывают, как только она уходит. Ей не соберутся иногда позвонить и в радости, а уж, не дай бог, в беде...
Все думают, что из нее выйдет отличный журналист. Но, странное дело, ни одной даже крохотной информации она пока не опубликовала, хотя крутится около нескольких редакций. Да и в школе, мне помнится, она была сильна лишь там, где требовался простой пересказ, умение запомнить правило и механически его применить. Сочинения, как говорили ребята, у нее были скучные — чаще всего она выбирала темы, которые требовали в той или иной форме повторить текст учебника.
В Машу часто влюбляются мальчики, но скоро охладевают. Один из них, поначалу ходивший за девочкой тенью, а после «остывший», как-то обмолвился:
— Однообразная она какая-то. Вы ее видите раз в месяц, а представьте себе каждый день: «там сенсация», «здесь явление». Фантазии в ней нет, ну чего-то своего, особенного...
Маша по отношению к поклонникам выбрала роль небрежной, холодной и недоступной интеллектуалки.
— Замуж выходить? Ни за что,— говорит она.— А уж вести хозяйство... Увольте. Мне так понятен Сент-Экзюпери, который разлюбил девушку, увидев, как она штопает ему носки.
Машиных родителей я не знаю. И как будто знаю их. Почти уверена: Машин дом — из «престижных», из тех, где с одинаковым старанием заботятся, чтобы соответствовала «мебель», чтобы были нужные сегодня «модные» книги, где под стать всему этому должна быть информированность о каких-то явлениях общественной жизни, в частности, об искусстве. Итак, престижная ценность в ряду других...
...И снова не так, и Машей мы недовольны. А ведь девочка в напряжении, она постоянно проделывает довольно сложную работу — ищет информацию, перерабатывает ее, выдает «под соусом», а это процесс творческий.
Только что же создает Маша? Не себя — свой собственный образ. Очень своеобразная форма эгоизма — в конечном счете все замкнуто на ней, на Маше, а личность теряется, растворяется в суетности, чужих оценках и мнениях, в погоне за престижем.
Нет, снобизм гораздо опаснее, чем кажется на первый взгляд. Приучая человека к поспешному, неглубокому и предвзятому отношению к искусству, он формирует устойчивые отрицательные черты, приметы личности. Юный сноб, как правило, самодоволен — умнее его нет. Мнение других — «непосвященных» — его не интересует, он, если и вынужден его выслушать, не станет с ним считаться. А это уже шоры, мешающие освоению информации (хотя сноб держится именно на ней, ею питается). Именно поэтому «первый умник» так часто останавливается в развитии, с годами превращается в откровенного глупца и невежду.
Снобизм — заболевание не столь уж редкое. И что особенно настораживает: поражает оно, это заболевание, ребят не всегда из семей откровенных интеллектуальных потребителей, подчас снобы вырастают и там, где к духовной пище относятся вполне нормально. Не так давно мне привелось быть в Третьяковской галерее с тринадцатилетним мальчиком, сыном моих знакомых, людей милых, интересных, тружеников-ученых. Каково же было мое удивление, когда мимо полотен Крамского, Репина мой юный спутник прошел быстрым шагом. Так и не смогла я заставить мальчика всмотреться в них, что-то увидеть, о чем-то подумать. «Ведь это же передвижники?— полувопрос-полуутверждение, обращенное ко мне.— Что может в них быть нам интересным? Скучный реализм». Все эти заявления были для меня полной неожиданностью. Мальчик, я знала, пришел в Третьяковку в первый раз, о передвижниках знал не больше, чем сказал, не представлял толком эпоху, в которую они жили, да и вообще изобразительным искусством дотоле не интересовался.
Мои предположения подтвердились: незадолго до нашего похода в доме приятелей шел бурный, но довольно невнятный разговор о русской живописи. Кто-то из пришедших к ним гостей весьма пренебрежительно отозвался о передвижниках, не раскрывая своей позиции: «Да скучно все это». Кто-то возразил, но тоже без аргументов: «Репина и Крамского всегда считали большими художниками». Мальчишке в тринадцать лет захотелось передо мной выглядеть неожиданным, не стандартным, «считать не как все». Из недавнего разговора он взял напрокат суждение, интонацию. К сожалению, при этом из круга интереса выпала сама суть дела. Вряд ли мальчик захочет в ближайшее время вернуться к передвижникам, присмотреться к ним. Поза перешла в негативное отношение, и целый большой, важный этап в истории развития нашего искусства остался в тени. Вернется ли он к нему? Не повторит ли свое верхоглядское заявление впредь и уж без вопросительных ноток?
Так ли уж редко в наших домах ведутся «оценочные» разговоры о кино, театре, музыке, живописи? Не слишком ли легко мы бросаем о чем-то — «скучно», «ерунда», «пустяк». Для нас эти «свернутые» оценки — конспект реально продуманного, пережитого, отвергнутого в результате внутренней работы. Младший же отрывает
