Я не выдержала:
– Славный малыш. Братишка?
Она рассмеялась.
– Сын! Правда, хороший? – она ловко вынула ребенка из коляски и начала его тетешкать на руках. Тот заулыбался беззубым ртом.
– Он меня уже знает! – глаза ее сияли.
– Простите, – смутилась я, – да сколько же вам лет?
– Девятнадцать. – Она говорила просто, без смущения и жеманства.
– Учитесь?
– Нет, работаю… сейчас пока дома. Да еще выучусь! Вот подрастет наш Петр Петрович – тогда уж…
– Трудно вам с ним? Или кто-нибудь помогает?
– Да нет, мы отдельно от родителей живем, сами управляемся. Папа у нас молодец, правда, Петушок? Мно-о-ого зарабатывает, – вдруг протянула она и засмеялась.
Я не уловила иронии в этом одобрительном «мно-о-ого».
– Ну это хорошо, вам хоть спокойно год можно дома побыть.
Она фыркнула:
– Ой, да он студент, ему еще год учиться. Но он и правда подрабатывает – ночным сторожем работает. Со стипендией – 110 рэ! – Это прозвучало гордо, без всякой иронии.
Я не удержалась от маленькой «провокации»:
– А в ясли не хотите отдать? Вам бы легче было.
– Что вы! Он там плакать и болеть будет. Я знаю: он без меня не может…
Я смотрела на нее и любовалась. «Интересно, – подумалось мне, – тоже ведь девчонка совсем, а разве скажешь про нее – бедная? Впору позавидовать этой маленькой маме – так и светится вся».
Я шла к метро не торопясь – хотелось подольше сохранить в себе эту нечаянную радость. Бывают же такие подарки судьбы – даже сумки стали легче…
Стоп! «Светится вся» – да ей же нравится быть мамой! Ничто ей не в тягость: ни куча белья, ни возня с малышом, ни 110 рэ на троих, ни стоптанные босоножки… «Золотая девчонка, – думала я с нежностью, – хоть бы и Петя ее был ей под стать. Да будет! С такой женой у любого парня все путем пойдет. А потом она за любого и не пошла бы, дождалась бы своего… Повезло Петру Петровичу на маму…»
Вот и задача: возраст один, а мамы разные. Значит, не в слишком юном возрасте дело, а в том, с чем они к этому возрасту пришли. Вот идет мать-«мученица»: унылые, не усталые, а именно унылые, тусклые глаза, опущенные плечи, вялая походка – навалилось на нее это материнство невзначай, совсем ни к чему – как ее не пожалеть?
А вот… подождите, давайте поищем совсем молоденькую, вроде той моей «маленькой мамы»… Нет, нет… не та… Вот похожа немного, да нет, всё не то… Может быть, действительно та мать – лишь исключение? Может быть, сначала надо состояться – стать на ноги профессионально, социально, материально? Но где на это взять время двадцатилетним? Я в этом отношении пришла к своему материнству зрелым человеком. Однако не значит же это, что подготовка будущей матери должна продолжаться до тридцати? Да и в чем она будет состоять?
Помните письмо, с которого я начала свою книгу: мать готова была с детьми играть, рисовать, заниматься чем-то интересным, а пришлось «научиться готовить, наводить и поддерживать порядок, укладывать спать…».
Куда же от этого денешься? Никуда. Каждой матери предстоит и «экзамен на хозяйку».
Надо ли быть хорошей хозяйкой?
Странный вопрос, не правда ли? То, что я мало была приспособлена к домоводству, усложняло мою жизнь массой раздражающих мелочей, отнимало много времени на дела, которые у хорошей хозяйки идут как бы сами собой.
И я досадовала поначалу и на себя, и на собственную матушку: вот, мол, сама домом почти не занималась и меня не приучила. Надо мной до сих пор подтрунивают, потому что я белье выжимаю, иголку держу, пальто надеваю почему-то по-мужски. «И кто только тебя учил?» – спрашивают. А я не помню. Училась как-то сама, жизнь заставляла, но многого не знала и не умела.
Короче, как появилось у меня собственное хозяйство, так я и жалеть стала: не успеваю, потому что не умею, а учиться-то когда? Однако что поделаешь – училась: на ходу, на бегу. И пугалась: как же я дочек своих буду учить – и некогда, и не умею.
Меня эта моя нерасторопность мучила основательно. Хорошо, что я работы никакой не боялась и училась всему быстро, но до совершенства мне дойти так и не удалось, и хозяйка из меня получилась неважная.
Однако обнаружилось в этом моем явном недостатке и достоинство! Я не сразу поняла это. Помог понять рассказ одной славной женщины о том, как она к хозяйству приучалась.
Начала она так:
– А знаете, стыдно признаться, но я до замужества не только никаких домашних обязанностей не знала, но даже и постель за мной мама убирала – до 23 лет.
– Вы на себя наговариваете, – не поверила я.
– В самом деле, всему пришлось заново обучаться. Но очень захочешь – научишься. Дело в том, что это мое неумение помогло мне в семейной жизни. Сейчас я все объясню.
У меня в детстве были две подружки, которых матери еще до школы приучали к хозяйству. Дома у них все блестело, и дочери умели буквально всё и очень этим передо мной гордились, а их матери втихомолку осуждали мою маму: тяжело, мол, дочери в жизни будет.
Представьте себе, получилось наоборот. Все мы уже, конечно, работаем, замуж вышли, дети у всех. Иногда встречаемся. И вот слышу жалобы от них: ничего не успевают – ни в кино, ни в театр, даже книгу почитать, и то только перед сном что-нибудь легонькое. Все время отнимают работа да хозяйство – даже с детьми поговорить некогда.
Странно, думаю, а я успеваю, даже мужу помогаю, когда надо, и на сына у меня время находится. Как это? Самой даже любопытно стало. Потом разобралась: да ведь они этим своим хозяйством были совершенно закабалены! Въелась в них с детства привычка к идеальной чистоте, к изысканному столу, ко всем этим чайным церемониям, семейным ритуалам. Если что-то не так, мелочь какая-нибудь: брошенная не на месте книга, не вытертая сегодня пыль, даже хлеб, нарезанный не так, – настроение портится. Это раздражает, выводит из себя. И вот постоянно только чистят, моют, скоблят, варят, жарят без передышки. По-моему, и домашним их это в тягость – как в музее живут: до всего дотронуться страшно. Уж они теперь и сами понимают, что глупо в конце концов так тратить жизнь, но не могут, понимаете, не могут остановиться – в привычку вошло. У меня просто: есть время – стираю, убираю, даже пироги пеку. Если же какое-то дело поважней есть, все хозяйство – в сторону и никаких угрызений совести и переживаний. Освобожусь – сделаю. А нет – никто не осудит: не бездельничаю же я. И нам всем легко в семье. Бывает, конечно, и недовольство: того нет на месте, этого никак не найдешь в самый нужный момент. Поворчишь-поворчишь, да и дело с концом. Или объявляем «всесемейный розыск» и находим…
Такой вот рассказ. Правда, интересно? Собственно, я пришла к тому же: выбирала, что важнее, и делала это в первую очередь. Но всегда испытывала какое-то унизительное недовольство собой: опять не успеваю, не успеваю, не успеваю! А тут повеселела, даже легче стало.
С тех пор сознательно учусь отделять важное от второстепенного. Ошибаюсь, конечно, но науку эту постигаю с удовольствием. А поскольку я домашнему хозяйству с детства подчинена не была, то и стало оно в нашем семейном государстве на свое, подобающее ему место.
Э-э, напрасно обрадуется тот, кто склонен отлынивать от домашних дел, – ничего общего с выбором более важного это не имеет. И кислое выражение лица перед миской с картошкой, которую надо очистить, – признак больших будущих неприятностей.
Проблема быта оказалась очень непростой, и мне пришлось несколько раз пересматривать ее с разных точек зрения. Чтобы потом к ней не возвращаться, продолжим разговор о быте. Он прямо выходит на важнейшую тему – материнство.
Обычно считается, да и я так долгое время думала, что пеленки, кастрюльки, щетки, веники – только помеха в материнском деле. «Мать должна заниматься не питанием, а воспитанием, духовным ростом своих детей: интеллектуальным, нравственным, эстетическим – на этом должны быть сосредоточены ее силы» – так я лет десять назад написала в одной из своих статей.
А теперь говорю домашнему труду спасибо – даже с чувством некоторого стыда за то, что когда-то считала его работой низшего сорта.
Снова вернусь я к той «маленькой маме» из московского дворика (простить себе не могу, что не узнала, как ее зовут!).
Чем я залюбовалась в ней прежде всего еще до того, как она взяла на руки сынишку, до нашего разговора? А тем, как она работала. Она белье вешала – как песню пела. Она наслаждалась, вдыхая запах чистоты и свежести. Радовались ее руки, ощущавшие хорошо отжатую, прохладную ткань, радовались ее глаза, которые скользили – любуясь! – по пестрой, колышущейся на ветру гирлянде всех этих славных детских вещичек, радовалось все ее гибкое, молодое тело – солнцу, ветру, движению и, главное, тому, что рядом сын, что он смотрит на нее. Это для него летали ее руки, и сияли глаза, и веселилось белье на веревке. Проза жизни у меня на глазах превращалась в высокую поэзию одухотворенного человеческого труда. И это видел, этому радовался человечек, который сам еще ничего не умел.
