Запреты, касающиеся шума, никогда не создают у ребенка такого сильного подавления, как запреты относительно интереса к функциям тела, ведь шум никогда не называют грязным. Тон, которым папа кричит: «Немедленно прекрати этот грохот!», — открытое прочувствованное выражение нетерпения. А вот тон мамы, когда она говорит: «Фу, грязь!», — тон шокированного высоконравственного человека.
В Саммерхилле некоторые дети играют целыми днями, особенно в солнечную погоду. Их игры обычно шумны. В большинстве школ шум, как и игра, находится под запретом. Один из наших бывших учеников, поступивший в шотландский университет, сказал: «Студенты так ужасно шумят на занятиях, что это становится довольно утомительным. Мы в Саммерхилле пережили эту стадию, когда нам было 10».
Я вспоминаю эпизод в прекрасном романе «Дом с зелеными ставнями»[49], в котором студенты Эдинбургского университета ногами выстукивали «Тело Джона Брауна», устраивая обструкцию слабому преподавателю. Шум и игра всегда идут рука об руку, но хорошо, когда это происходит в возрасте от 7 до 14 лет.
Иметь хорошие манеры — значит думать о других, вернее, чувствовать, что рядом с тобой живут другие люди. Человек должен чувствовать обстановку, уметь поставить себя на место другого. Умение себя вести не позволяет задеть кого-нибудь. Уметь себя вести значит иметь естественный хороший вкус. Этому нельзя научить, такое поведение принадлежит бессознательному.
Этикету, напротив, можно научить, потому что он принадлежит сознанию. Этикет — видимость манер. Этикет не мешает человеку разговаривать во время концерта, этикет допускает сплетни и скандалы. Этикет требует переодеться к обеду, встать, когда дама подходит к нашему столу, сказать «извините», вставая из-за стола. Все это — сознательное, внешнее, бессмысленное поведение.
Плохие манеры всегда вырастают из неупорядоченной психики. Склонность к клевете, скандалам, сплетням и действиям исподтишка — это все субъективные нарушения, в них проявляется ненависть человека к себе. Они показывают, что сплетник несчастлив. Если бы мы могли забрать детей в мир, где они были бы счастливы, мы автоматически освободили их от всякого желания ненавидеть. Иначе говоря, у этих детей были бы хорошие манеры в самом глубоком смысле этого слова, т. е. они всегда с этого момента проявляли бы любовь и доброту.
Если дети едят горох с ножа, то совсем не обязательно они станут разговаривать во время исполнения бетховенской симфонии. Если они проходят мимо миссис Браун, не срывая с головы шапок, из этого вовсе не следует, что повсюду начнут болтать о миссис Браун, что она пьет бренди в одиночку.
Однажды во время моей лекции встал пожилой человек и пожаловался на манеры нынешних детей.
— Вот, например, в прошлую субботу, — сказал он запальчиво, — я гулял в парке. Мимо проходили двое маленьких детей, и один из них поприветствовал меня: «Здравствуйте, дядя!»
Я спросил его:
— Что плохого в «Здравствуйте, дядя!»? Вам бы больше понравилось, если бы он сказал: «Здравствуйте, сэр!»? Все дело в том, что вы обиделись. Ваше достоинство было задето. Вы хотите от детей раболепства, а не хороших манер.
Подобное справедливо для многих взрослых. И это — чистое чванство. Это такое обращение с детьми, как будто они вассалы при феодализме. Это эгоизм, тот его род, который гораздо менее оправдан, чем эгоизм детей. Дети должны быть эгоистичны, а взрослым следовало бы направить свой эгоизм на вещи, а не на людей.
Я вижу, как дети корректируют друг друга. Один из моих учеников ел ужасно шумно, пока другие не приструнили его. В то же время, когда один из мальчишек попробовал есть фарш с ножа, другие сочли, что это неплохая идея. Они спрашивали друг у друга: «А почему, собственно, нельзя есть с ножа?» Ответ «Можно порезать рот» был отметен на том основании, что большинство ножей чересчур тупы.
Дети могут совершенно свободно ставить под сомнение правила этикета, потому что есть или не есть горох с ножа — личное дело каждого. Но у них не должно быть свободы ставить под сомнения правила поведения по отношению к другим. Если дети входят в нашу гостиную в грязных ботинках, мы на них кричим, потому что гостиная принадлежит взрослым и взрослые имеют право устанавливать, кто и в чем будет туда входить.
Когда один из мальчиков надерзил нашему мяснику, я сказал ученикам на общем собрании школы, что мясник мне пожаловался, но полагаю, что было бы лучше, если бы он просто отодрал мальчишку за уши. Тому, что люди обычно называют манерами, учить не стоит. Они в лучшем случае пережитки традиции. Снимать шляпу в присутствии дам — обычай бессмысленный. Будучи мальчиком, я снимал шляпу перед женой священника, но не делал этого перед матерью и сестрами. Думаю, я смутно понимал, что в их присутствии мне не надо притворяться. Тем не менее обычаи вроде снимания шляпы по крайней мере безвредны. Позднее мальчик примиряется с ними. В 10 лет, однако, все, что хоть как-то связано с притворством, следует держать подальше от него.
Никогда не следует учить манерам. Если семилетний мальчик хочет есть руками, он должен иметь право так поступать. Никогда не следует просить ребенка вести себя так, чтобы его поведение одобрила тетя Мэри. Пожертвуйте лучше отношениями с любыми соседями в мире, чем задерживать на всю жизнь развитие ребенка, заставляя его вести себя неискренне. Манеры приходят сами собой. У бывших саммерхиллцев превосходные манеры, даже если некоторые из них, когда им было по 12 лет, вылизывали свои тарелки. Ребенка никогда не следует заставлять говорить «спасибо» и даже побуждать его к этому.
Большинство людей — родителей и посетителей — поразились бы, увидев, насколько поверхностны хорошие, сформированные по принятым образцам манеры у обычных мальчиков и девочек, которые приезжают в Саммерхилл. Дети приходят к нам с прекрасными на вид манерами, но вскоре полностью их отбрасывают, потому что понимают: их неискренность в Саммерхилле неуместна. Постепенное освобождение от неискренности в тоне, в манерах и в поведении является нормой. Ученикам закрытых частных школ обычно требуется самое большое время, чтобы избавиться от неискренности и слащавости. Свободные дети никогда не бывают дерзкими.
Для меня требование уважения к школьному учителю — искусственность и неправда, заставляющие человека быть неискренним. Когда один человек действительно уважает другого человека, он делает это неосознанно. Мои ученики могут называть меня глупым ослом, когда бы им этого ни захотелось; они уважают меня, отвечая тем самым на мое уважение к их юным жизням, а не потому, что я директор школы и стою на пьедестале как величественный оловянный истукан. Мои ученики и я испытываем взаимное уважение друг к другу, потому что принимаем друг друга.
Однажды одна мамаша спросила меня: «Но если я отправлю сюда моего сына, не будет ли он вести себя как дикарь, когда приедет домой на каникулы?» Я ответил: «Будет, если вы уже сделали его дикарем».
Действительно, когда уже испорченного ребенка переводят в Саммерхилл, он по крайней мере в течение первого года, приезжая домой, ведет себя как дикарь. Если прежде его учили хорошим манерам, он будет всякий раз регрессировать к варварству, это доказывает лишь, что искусственно насаждаемые манеры не способны сколько-нибудь глубоко проникнуть в ребенка.
Искусственные манеры, этот поверхностный слой лицемерного внешнего лоска, отбрасываются в условиях свободы в первую очередь. Новые дети обычно демонстрируют прекрасные манеры, т. е. ведут себя неискренне. В Саммерхилле со временем они приобретают хорошие манеры, т. е. настоящее умение себя вести, потому что мы не требуем от них вовсе никаких манер, даже непременных «спасибо» и «пожалуйста». И тем не менее наши гости снова и снова говорят: «Как восхитительны их манеры!»
Питер пробыл с нами с 8 до 19 лет. Окончив школу, он отправился в Южную Африку. Хозяйка дома, где он жил, написала: «Здесь все очарованы его прекрасными манерами». Я же совершенно не представлял себе, были ли у него вообще какие-нибудь манеры, когда он жил с нами в Саммерхилле.
Саммерхилл — бесклассовое общество. Богатство и положение отцов не имеют значения. Значима личность человека. Самым важным становится его социальная установка, т. е. способность быть хорошим членом сообщества. Наши хорошие манеры вырастают из нашего самоуправления, потому что каждый из нас постоянно вынужден учитывать точку зрения другого. Немыслимо, чтобы кто-нибудь из детей Саммерхилла насмехался над заикой или глумился над хромым. А мальчики из приготовительной школы порой делают и то и другое. Мальчики, говорящие «пожалуйста», «спасибо» и «простите, сэр», на самом деле довольно часто совершенно равнодушны к окружающим.
Манеры — вопрос искренности. Когда Джек, покинув Саммерхилл, пошел работать на фабрику, он обнаружил, что человек, выдававший болты и гайки, всегда был в отвратительном настроении. Джек поразмыслил об этом и пришел к выводу, что проблема состояла вот в чем: рабочие подходили к Биллу и кричали: «Эй, Билл, кинь-ка мне несколько полудюймовых гаек». Билл носил пиджак и воротничок, и Джек заключил, что он, вероятно, чувствует себя выше простых рабочих в спецовках, а его плохое настроение вызвано тем, что он не получает того уважения, которого, по его мнению, заслуживает. Поэтому, когда Джеку были нужны болты и гайки, он шел к Биллу и говорил: «Простите, мистер Браун, мне нужны гайки и болты».
