Хорошего приема книга не получила. Рассуждения казались настолько смехотворными, выходящими за рамки логики и здравого смысла, что были скорее не агрессивно отвергнуты, а осмеяны. Карикатурное впечатление усугублялось настойчивыми заявлениями Монбоддо о наличии хвостатых людей: когда-то у людей были хвосты, да и поныне в некоторых отдаленных землях такие люди остались. «Хвостатые люди существуют, — уверял Монбоддо. — Многие, я знаю, не поверят в это по тем же соображениям, по которым не верят, что орангутанг — это человек».
Карикатуры с изображением хвостатых людей отныне преследовали Монбоддо, а Сэмюэл Джонсон отпустил такое элегантное замечание: «У многих людей бывают какие-то странные представления, но они их скрывают. Если у человека есть хвостик — он будет его прятать; Монбоддо же отстаивает свой хвост не менее рьяно, чем если бы это делала белка». Проблема состояла в том, что теория Монбоддо не могла объяснить, каким образом вид мог со временем эволюционировать. Что еще хуже, автор насытил свою работу байками про русалок, собакоголовых людей, про других фантастических существ, описанных классическими авторами. Почитание греков и римлян привело его к нелепым заблуждениям.
В моменты наибольшей «параноидальности» Монбоддо подозревал, что повитухи втайне отрезают младенцам хвостики, чтобы скрыть истинную близость обезьяны к человеку. А Мальчик-дикарь, уверял он в письме к другу, который также посещал Питера, призван «обогатить идеи о нашем виде знанием более истинным, чем можно почерпнуть из всех современных книг, вместе взятых». Убежденный в своей правоте, Монбоддо умер в 1799 году, а мир остался ждать прихода Дарвина.
Если в Британии Монбоддо был осмеян, то в континентальной Европе он нашел одного последователя, серьезно подошедшего к его работе о Питере и орангутангах. К 1782 году Иоганн Блюменбах, тогда еще тридцатилетний, уже в течение нескольких лет был профессором медицины в Университете Геттингена, бывшей альма-матер Монбоддо. Но если о Монбоддо постепенно забывали, то репутация Блюменбаха с годами росла, и его учебники по физиологии пользовались большой популярностью. Он приезжал в Лондон, и принц-регент настолько впечатлился выдающимся доктором, что предложил Блюменбаху должность семейного королевского врача в Ганновере — должность, которую раньше занимал доктор Эрбатнот. Как и его предшественник, Блюменбах был поражен случаем загадочного Мальчика-дикаря из Гамельна.
Блюменбах вступил в дискуссию в 1811 году, спустя целых восемьдесят пять лет после появления первой статьи о Питере, выпустив в свет немецкоязычную книжечку в Геттингене. К тому времени Питер стал уже историей: и он сам, и все знавшие его люди давно отошли в мир иной. Тем не менее, расследование Блюменбаха имело существеннейшее преимущество перед попытками, предпринимаемыми Монбоддо и столь именитыми предшественниками, как Дефо, Свифт, Руссо, Линней. Во всех их спорах отправной точкой было появление Питера при королевском дворе в Лондоне; никому не приходило в голову отправиться на континент и поискать истину в Гамельне.
Копаясь в городских архивах, доктор обнаружил отчет бургомистра Северина, человека, первым принявшего Питера на попечение. Блюменбах узнал, что городская верхушка пришла к следующему заключению: подопечный является сыном вдовца по имени Крюгер из соседней деревушки Люхтринген. Непостижимо странный ребенок этого человека — явно не идиот, но и точно не совсем нормальный — убежал в лес в 1723 году и ушел далеко от дома. «В следующем году его нашли в совсем другом месте, — писал Блюменбах. — А отец его тем временем снова женился». Мачеха быстренько вышвырнула младшего Крюгера из дома — как сообщалось, не за то, что он что-то натворил, а наоборот — за то, что он кое-чего не делал.
Мальчик отказывался говорить.
На нашем обеденном столе раскрыта пухлая папка, полная бумаг. Мы начали примерно полчаса назад и только теперь дошли до результатов тестирования, продравшись через бесконечные «изучите этот документ», «заполните эту форму», «сохраните это руководство для дальнейших действий». Последний раз с подобным ворохом бумаг приходилось иметь дело, когда мы получали заем на покупку жилья. Однако в этот раз перед нами не банкиры. Минди — специалист по раннему вмешательству, Мэри Джо — логопед.
— Прежде всего, — Мэри Джо открывает папку, в то время как мы с Дженнифер просматриваем последний бумажный бланк, который надо подписать, — ни один пункт не дает права сделать окончательные выводы. Мы пытаемся определить паттерн, тенденции в поведении и в навыках, которые затем соединяем вместе.
Мы послушно киваем. Не будем, не будем делать окончательных выводов на основании отдельных пунктов. Подписываю бланк, обещающий быть важным.
— Вот история развития. Сразу сообщите мне, если какие-то факты окажутся неверными…
Она начинает цитировать по памяти с первой страницы, а я одновременно просматриваю текст.
— У Пола в детстве подозревали нарушение слуха. Поэтому избирательное реагирование Моргана на звуки и слова, а также ограниченное использование языка сначала связывались с этой же причиной. Родители отмечают нормальное развитие ребенка во всех отношениях, за исключением коммуникации.
— Пол, — говорит Дженнифер.
— Что?
Минди протягивает нам новую пачку бумаг. «А вот результаты тестирования», — она переворачивает страницу.
Результаты представлены отдельно по разным областям развития: когнитивное, социальное, эмоциональное, оценка сенсорной адаптации и так далее. Знаете, до того как стать родителем, вы вряд ли даже задумывались: пользуетесь ли вы словами для того, чтобы о чем-нибудь попросить? откликаетесь ли на свое имя? можете ли отличить квадрат от круга? когда кто-нибудь играет рядом с вами, присоединитесь ли вы к нему? можете ли вы завязать шнурки?.. Ох ты, Господи. Как же мы сами когда-то научились всей этой ерунде? Как мы все, живущие на Земле, это помним? Как же приматы доросли от тыкания палками в муравейники до всех этих умений?
— В настоящий момент, — говорит Минди, — Морган демонстрирует исключительные для трехлетнего ребенка когнитивные навыки. Он умеет то, чему обычно научаются дети в сорок восемь и в шестьдесят месяцев, и даже в более старшем возрасте…
Он считает. Читает. Думает. Знает.
— Однако вот за пределами области познавательного развития, в социальном плане, в области сенсорики, в восприятии коммуникации и выразительной коммуникации мы видим совсем иную картину. Общение в диаде — на уровне от девяти до двенадцати месяцев, то есть отставание на восемнадцать месяцев…
Девять месяцев? Листаю страницы: 1 процент; 1 процент; 3 процента; 1 процент.
Как это понимать?
— Эти баллы являются процентилями, они позволяют сравнить его с другими трехлетними детьми, — терпеливо объясняет нам Минди. — Это не то же самое, что проценты. Процентили означают, что…
Я перестаю слушать, уставившись на цифры.
Да знаю я, что такое процентили. Знаю, что они означают.
* * *
Несколько недель результаты тестирования пролежали на обеденном столе. Я даже не заглянул в них снова. Наконец я собрал все бумаги и решил расчистить для них место в старом деревянном шкафу, в ящики которого мы всегда небрежно складировали толстые конверты с фотографиями. Перебираю наши домашние снимки: Морган, одетый в пижаму, стучит в барабаны; Морган в костюме тигра; Морган сидит в своей красной машине; вот он поливает сам себя из зеленого садового шланга; поет что-то, играя на пианино. Вкладываю снимки в зеленый прозрачный фотоальбомчик, который я обычно беру в поездки.
Дженнифер, проходя мимо, останавливается около меня.
— Мне вот эта нравится, та, что наверху, — говорит она и идет дальше, в кухню. На фотографии я щекочу хихикающего от удовольствия Моргана.
— Мне тоже, — я вкладываю ее в альбом. — Не знаю. Надо ли мне уезжать?
Она достает сахар, приступая к выпечке:
— Дорогой, сейчас уже такси приедет.
— Чувствую, не годится сейчас мне отправляться в исследовательскую поездку. Я имею в виду, из-за всего этого.
— Ты же спланировал ее еще несколько месяцев назад. Мы ведь тогда не знали.
— Да.
Она вытирает руки и обнимает меня, перегнувшись через стул.
— Надо ехать. Серьезно. Здесь Марк, в конце концов. Мы справимся. Только неделя.
Я смотрю на мой единственный рюкзачок, ожидающий у двери. Он набит одеждой и моими записями и готов уже к бессонному рейсу из Портланда.
— Знаю, — говорю я наконец. — Ты права.
В дом врывается Морган, вслед за ним входит и Марк.
— Как погуляли?
