Борьба Вирхова против дарвинизма достигла своей кульминации в 1877 г. на съезде естествоиспытателей в Мюнхене. Здесь Геккель выступил с докладом «О современном состоянии учения о развитии и его отношении к науке в целом», а Вирхов — против него с речью «О свободе науки в современном государстве», где обрушился на дарвинизм и требовал ограничить свободу преподавания дарвинизма, поскольку он является «недоказанной теорией». Вирхов запугивал слушателей примером Парижской коммуны и предостерегал их от пагубного влияния дарвинизма. Геккель выступил с ответом: дарвинизм, говорил он, не могут отменить нападки ни церкви, ни таких учёных, как Вирхов. Позже Геккель писал: «…после мюнхенской речи все противники учения об общем происхождении, все реакционеры и клерикалы в своих доказательствах опираются на высокий авторитет Вирхова»[45]. А Дарвин, ознакомившись с речью Вирхова, двинувшего против дарвинизма и религию, и политику, писал Геккелю, что поведение этого учёного отвратительно, и он надеется, что тому когда-нибудь будет этого стыдно. История не располагает данными, чтобы надежда Дарвина когда-либо оправдалась.
Но атака Вирхова запоздала. В 1871 г. Дарвин уже вывел свою систему из-под его огня, ибо главной мишенью Вирхова был преимущественно обезьяночеловек. Удары достались в основном Геккелю и Фохту.
В первых двух главах и в шестой главе своей книги «Происхождение человека и половой отбор» Дарвин счёл необходимым резюмировать и кое в чём дополнить то, чего достигли авторы, применившие к антропологии идеи эволюции видов. Следуя во многом Гексли и Фохту, он охарактеризовал сходство строения тела и функций у человека и других животных, в особенности антропоморфных обезьян; следуя во многом Геккелю — эмбриологическое сходство человека и других животных; следуя во многом Канестрини (1867 г.) — свидетельства рудиментарных органов человека в пользу его происхождения от животных; следуя во многом Фохту, — свидетельства атавизмов. Наряду с фактором естественного отбора Дарвин ввёл здесь биоэстетический фактор эволюции — развитие некоторых признаков для привлечения противоположного пола, однако, хоть и вынес его в заглавие, не приписал ему особенно большой роли в антропогенезе.
Главное место в этой книге, как и в следующей (о выражении эмоций у животных и человека), Дарвин отвёл доказательствам психической и социальной однородности человека с животным миром. Уже в «Происхождении видов» Дарвин заявил себя сторонником психологии и социологии Г. Спенсера. Таковым он и показал себя в полной мере в указанных двух сочинениях. В главах по сравнительной психологии животных и человека есть интересные наблюдения, но нет глубоких идей. Тут все проблемы решаются путём иллюстраций, будто в человеке нет ничего качественно нового по сравнению с животными, а существуют лишь количественные различия, накопившиеся постепенно. Источники морали и общественного поведения людей — в общественных инстинктах животных. Ни разум человека, ни способность к совершенствованию и самопознанию, ни употребление орудий, ни речь, ни эстетическое чувство, ни вера в бога, не говоря о более простых психологических категориях, как воображение, не представляют собою специфического достояния человека — всё это налицо у животных и всё это в человеке естественный отбор лишь усилил.
Трудно представить себе что-нибудь более антикартезианское. Но именно эта крайность придала дарвинизму в глазах почтенного общества некоторую безобидность. По воспоминаниям Аллена, эти положения великого биолога вызвали довольно вялый интерес общества. «В 1859 году оно с ужасом кричало: „отвратительно!“, в 1871 году снисходительно бормотало: „и это всё! да ведь всякий уже знает об этом“»[46]. Хотя, казалось бы, происхождение человека — гораздо более волнующий научный переворот, чем механизм трансформации животных видов, многие умиротворились с выходом этой книги. А 23 года спустя, когда Дарвина с великой пышностью хоронили в Вестминстерском аббатстве, церковь фактически подписала с ним перемирие, признав, что его теория «не необходимо враждебна основным истинам религии». Просто вопреки Декарту бог вложил чувство и мысль, речь и мораль не в одного лишь человека, а во всё живое, дав душе свойство накопления в ходе развития видов.
Итак, Дарвин зачеркнул идею о промежуточном звене, находившемся в интервале между обезьяной и человеком. Остался лишь тезис Гексли, что человек произошёл от обезьяны, напоминающей нынешних антропоидов, однако подправленный, смягчённый отсылкой к древней вымершей форме вроде дриопитека. Что же до лишённого речи и разума обезьяночеловека, хотя физически символизирующего постепенность, но психически — разрыв постепенности, он был осуждён на исчезновение в кругу дарвинистов. Однако он проявил удивительную непослушность Дарвину и упрямую живучесть в умах дарвинистов.
В частности, как уже отмечено выше, первые выкопанные черепа неандертальцев были некоторыми дарвинистами истолкованы как останки промежуточного обезьяночеловека. Как раз в 70-80-е годы учёные вспомнили о прежних находках. В 1833 г. в гроте д'Анжис в Бельгии Шмерлинг открыл обломки детского неандертальского черепа. В 1848 г. взрослый неандертальский череп был извлечён из трещины в Гибралтарской скале, но покоился в лондонских коллекциях, пока в 1878 г. его не признал Баск. В 1856 г. в долине р. Неандер в Германии была откопана черепная крышка (остальные кости разбиты рабочими вдребезги), признанная в 1858 г. Шаффгаузеном принадлежащей примитивному человеку и давшая имя для всего вида Homo neanderthalensis (Homo primigenius). В 1866 г. серия пополнилась ископаемой челюстью из Ла Нолетт в Бельгии.
При всей фрагментарности этих костных остатков складывался определённый образ, заметно отклонявшийся от скелета человека и как раз в сторону обезьяны: сутулый, с понижающимся черепным сводом, с выступающими надглазничными дугами, с убегающим подбородком. Это казалось вполне удовлетворительным приближением к обезьяночеловеку, в частности французским авторам (в Англии Гексли, Кинг, в Германии Шаффгаузен были несколько осторожнее). Прикладывая схему Геккеля, проводили мысленную прямую линию между человеком и антропоморфной обезьяной через неандертальца; хотели видеть в нём биссектрису, делящую угол между человеком и обезьяной. Неандерталец не очень-то укладывался на эту середину и его подчас несколько стилизовали, подталкивали к обезьяне, благо не доставало и лицевых костей, и других костей скелета. Но и само представление, что только точно срединное морфологическое положение удостоверяет личность обезьяночеловека, было наивным, начальным. Почти не возникало и помысла, чтобы понятие обезьяночеловека могло охватывать несколько видов, стоящих морфологически на разных расстояниях между обезьяной и человеком. Только Мортилье допускал идею о «расах» обезьянолюдей. Однако научная мысль деятельно ставила вопросы, которые таили разные возможные продолжения этой эпопеи. Отметим два противоположных хода мыслей.
Г. де Мортилье после Геккеля и Фохта стал главным в Европе поборником идеи обезьяночеловека. Это был тоже смелый материалист. Мортилье участвовал в революции 1848 г. и на всю жизнь остался революционером, мелкобуржуазным социалистом и воинствующим атеистом. Наука о доисторических людях была, по его словам, «одним из последствий великого освободительного умственного движения XVIII века» — материализма и безбожия энциклопедистов-просветителей. Как уже отмечено выше, это он, Мортилье, был бесспорным основателем науки о каменном веке, подразделив палеолит на главные этапы и связав с историей фауны и геологией ледниковой эпохи. Парижская коммуна 1871 г. словно дала стимул его интересу к проблеме обезьяночеловека. Он не был анатомом или натуралистом, но, не взирая на позицию Дарвина, придал первостепенное значение идее обезьяночеловека для философии и науки. В 1873 г. Мортилье выступил с работой на эту тему. Он горячо ратует за симиальную теорию происхождения человека, признаёт необходимость промежуточного звена между обезьяной и человеком, колеблясь лишь, как называть его: антропопитек или гомосимиа. В глазах Мортилье неандерталец — полуобезьяна. Но вот что смущает его ум: ему кажется, что каменные орудия ко времени, когда жил неандерталец, уже слишком человеческие. Силясь найти выход из этого противоречия, Мортилье допускает, что череп из Неандерталя — атавизм: данный индивид был в это геологическое время (средний плейстоцен) пережитком, остатком гораздо более древней эпохи, возможно плиоцена. Иначе говоря, неандерталец мысленно сдвигается в глубь времён.
Интересно, что три года спустя, в 1876 г., антрополог И. Топинар выступил с совершенно аналогичной гипотезой. Он был настолько стеснён глубоко обезьяньим обликом неандертальца, что тоже прибег к модной идее атавизма: данный неандерталец был в век мамонта реликтом наших третичных предков. Впрочем, может быть, Топинар не был самостоятелен и просто примкнул к мысли Мортилье.
