они чувствуют себя представленными в лице маникюрши, избранной королевой красоты, или продавщицы, получившей главную роль в дорогостоящем фильме, или сына лавочника, выигравшего «Тур де Франс», или автомеханика, надевшего сверкающий костюм и ставшего тореадором высшего класса.
Вероятно, не бывает более тесного переплетения принципов agôn'a и alea. Заслуга, на которую как будто бы может претендовать каждый, сочетается с невиданной удачей крупного выигрыша; казалось бы, первому встречному человеку выпадает исключительный, почти чудесный успех. И тут вступает в действие mimicry. Каждый мысленно соучаствует в грандиозном триумфе, который, как кажется, может выпасть и ему, хотя всем известно, что в этой игре выигрывает лишь один из миллионов. Таким образом, каждый одновременно и получает право на иллюзию, и избавляется от усилий, которые ему пришлось бы прилагать, если бы он действительно хотел рискнуть и попробовать стать счастливым избранником.
Такая поверхностная, зыбкая, зато постоянная, стойкая и всеобщая самоидентификация образует один из важнейших компенсаторных механизмов демократического общества. У большинства только и есть что эта иллюзия, позволяющая им обмануться, отвлечься от тусклой, монотонной и изнурительной жизни. Подобный перенос – или, может быть, лучше сказать, подобное отчуждение личности – заходит столь далеко, что очень часто приводит к драматическим индивидуальным жестам или же к своеобразной заразительной истерии, внезапно охватывающей всю молодежь. К тому же эту фасцинацию поддерживают пресса, кино, радио, телевидение. Благодаря рекламным афишам и иллюстрированным еженедельникам лицо чемпиона или звезды становится вездесущим, неизбежно-соблазнительным. Между этими сезонными божествами и толпой их поклонников существует непрерывный осмос. Поклонникам сообщают об их вкусах, пристрастиях, суевериях, о самых незначительных подробностях их жизни [63]. И те подражают им, копируют их прическу, усваивают их привычки, манеру одеваться и краситься, режим питания. Они живут их жизнью и в их образе, так что некоторые даже не могут утешиться в случае смерти идола и отказываются жить после нее. Ибо подобные страстные эпидемии не исключают ни коллективного неистовства, ни эпидемических самоубийств [64].
Очевидно, что ключ к такому фанатизму дают не спортивные достижения атлета и не искусство исполнителя, а скорее некая общая потребность отождествлять себя с чемпионом или кинозвездой. Такого рода привычка быстро становится второй натурой.
* * *
Кинозвезда выражает собой олицетворение успеха, победы, преодолевшей давящую и грязную рутину повседневного быта, все препятствия, которые общество ставит перед человеческой доблестью. Непомерностью своей славы этот идол иллюстрирует постоянную возможность триумфа, который уже является отчасти достоянием каждого – во всяком случае, отчасти создан каждым из поклонников. Этим возвышением, казалось бы, первого попавшегося мужчины или женщины посрамляется установленная иерархия, резко и радикально отменяется гнетущий каждого человека роковой удел [65]. Поэтому в такой карьере легко заподозрить что-то подозрительное, нечистое и неправильное. Сохраняющаяся при всем обожании зависть неизбежно заставляет замечать в ней двусмысленный успех амбиций и интриг, бесстыдства или рекламы.
От таких подозрений избавлены короли, но своим положением они отнюдь не противоречат социальному неравенству, а, напротив, дают самую яркую его иллюстрацию. Между тем известно, что пресса и публика с не меньшей страстью, чем звездами, увлекаются и личностью монархов, придворным церемониалом, любовными историями принцесс и отречениями от престола глав государств.
Наследственное величество, легитимность, гарантируемая многими поколениями абсолютной власти, создают альтернативный образ величия, получающего от прошлого и истории более устойчивый престиж, чем даваемый внезапным и преходящим успехом. Как любят повторять, чтобы быть наделенными этим решительным превосходством, монархам достаточно лишь дать себе труд родиться. Их заслуги признаются ничтожными. Считается, что они несут бремя своих исключительных привилегий, которые они ничем не заслужили и которые им даже не пришлось желать или выбирать: таков чистый вердикт абсолютной alea.
В этом случае идентификация оказывается гораздо меньшей. Короли по определению относятся к запретному миру, вступить в который позволяет только высокое происхождение. Они олицетворяют не мобильность общества и даваемые ею шансы, а, напротив, его тяжесть и сплоченность, со всеми пределами и препонами, которые оно ставит перед заслугой и справедливостью. Легитимность монархов предстает как высшее, чуть ли не скандальное воплощение естественного закона. Ею увенчивается (в буквальном смысле слова) и предназначается для престола человек, которого ничто, кроме этой удачи, не отличает от толпы других, царствовать над ними он призван в силу слепого решения судьбы.
И вот народ ощущает необходимость в своем воображении максимально приблизить к общему уделу жизнь того, кто отделен от него непреодолимой дистанцией. Хочется видеть его простым, чувствительным, а главное, страдающим от торжественности и почестей, на которые он обречен. Чтобы не так ему завидовать, ему начинают сочувствовать. Считают очевидным, что ему заказаны самые простые радости, настойчиво твердят, что он не свободен в любви, скован долгом перед короной, этикетом, обязанностями своего положения. Так высшая власть окружается странной смесью зависти и сострадания, привлекая к королевским процессиям толпы народа, который своими приветственными возгласами старается убедить сам себя, что короли и королевы созданы так же, как и он, и что королевский скипетр приносит не столько счастье и власть, сколько скуку, утомление и несвободу.
Королей и королев изображают обделенными теплотой, искренностью, уединением, возможностью удовлетворять свои капризы, вообще свободой. «Я не могу даже купить себе газету», – якобы говорила английская королева во время своего визита в Париж в 1957 году. Это и есть типичное высказывание из тех, которые общественное мнение приписывает главам государств, нуждаясь в том, чтобы считать их соответствующими какой-то важнейшей реальности.
Пресса обращается с королевами и принцессами как со звездами, но только эти звезды – пленницы своей уникальной, подавляюще-незыблемой роли, от которой они только и мечтают избавиться. Это звезды поневоле, пойманные в ловушку собственного персонажа.
Общество, даже уравнительное, почти не оставляет малым мира сего надежды выбраться из своего удручающего положения. Оно обрекает их почти всех пожизненно оставаться в узких рамках того круга, где они родились. Чтобы обмануть их честолюбие, которое оно само же оправдывает и внушает им в школе и химеричность которого быстро показывает им жизнь, общество убаюкивает их лучезарными картинками: в то время как спортивный чемпион или кинозвезда манят их ослепительным взлетом наверх, доступным даже самому обездоленному, деспотично жесткий придворный протокол напоминает им, что жизнь монархов счастлива лишь постольку, поскольку сохраняет что-то общее с их собственной жизнью, то есть не такое уж это великое преимущество – получить по воле судьбы общественное положение, превосходящее любые мерки.
Эти верования причудливо противоречивы. При всей своей лживости, они выражают какое-то необходимое обольщение: провозглашают веру в дары удачи, когда они выпадают малым сим, и отрицают приносимые ими выгоды, когда ими с самой колыбели обеспечивается
