Игры и люди - Роже Кайуа

достаточно когда-то однажды отречься от влияния пары mimicry-ilinx, чтобы утвердить на его месте мир, правление которым разделяют заслуга и удача, agôn и alea. Это были бы пустые умозаключения. Но, как мне кажется, вряд ли можно отрицать, что этим разрывом сопровождается решительная революция, что он должен учитываться при ее корректном описании, пусть даже данный отказ поначалу дает лишь ничтожно малые результаты; возможно, позднее покажется, что он даже слишком очевиден и не нуждается в подчеркивании.

Поскольку mimicry и іlinх поистине являются постоянными соблазнами для человека, то их невозможно легко устранить из общественной жизни, чтобы они оставались в ней лишь в качестве детских забав и отклоняющегося поведения. Как бы тщательно ни лишать доверия их власть, как бы ни делать редким их применение, как бы ни приручать и ни нейтрализовывать их последствия, маска и одержимость все же отвечают настолько опасным инстинктам, что им приходится давать кое-какое удовлетворение, пусть и ограниченнобезвредное, зато широковещательное и как минимум приоткрывающее дверь к двусмысленным удовольствиям тайны и трепета, паники, отупения и неистовства.

При этом дают свободу диким, взрывчатым энергиям, готовым внезапно дойти до опасного пароксизма. Однако главная их сила возникает при их союзе; и чтобы легче укрощать эти энергии, лучше всего разделять их силы и не давать им действовать согласно. Симуляция и головокружение, маска и экстаз постоянно связывались воедино в мире утробно-галлюцинаторных переживаний, и он долго держался на их совместном действии. Ныне же они проявляются лишь по отдельности, обедненными и обособленными, в мире, который их отвергает и, собственно, процветает лишь постольку, поскольку умеет сдерживать или обманывать заключенную в них неистовую силу.

Действительно, в обществе, избавленном от колдовской власти пары mimicry-ilinx, маска закономерно утрачивает свою способность к метаморфозе. Носящий ее больше не чувствует себя воплощающим какие-то чудовищные силы, облеченным их нечеловеческим лицом. Те, кого он пугает, тоже не обманываются этим неузнаваемым привидением. Сама маска изменила свой вид, а в значительной мере и назначение. Действительно, она получает новую, сугубо утилитарную роль. Когда она служит орудием маскировки для злоумышленника, стремящегося скрыть свое лицо, то она уже не являет зрителям чье-то чужое присутствие – она прикрывает личность своего носителя. Да и зачем тут маска? Достаточно надвинуть на лицо шарф. Маска – это скорее приспособление, которым пользуются, чтобы изолировать дыхательные пути во вредной среде, или же чтобы снабжать легкие необходимым кислородом. Оба эти случая очень далеки от древней функции масок.

По верному замечанию Жоржа Бюро, современное общество знает, по сути, лишь два пережитка колдовских масок: бальная полумаска и гротескные маски на карнавале. Первая из них, сведенная к минимуму, элегантная и как бы абстрактная, долгое время была принадлежностью эротических праздников и конспирации. Она царила на двусмысленных играх чувственности и при тайных заговорах против власти. Она была символом интриги – любовной и политической [70]. Она вызывает беспокойство и легкий трепет. Одновременно она обеспечивает анонимность, укрывает и освобождает. На бале-маскараде сходятся и танцуют не просто двое незнакомцев – это два человека, демонстрирующих знак тайны и уже связанных молчаливым обещанием хранить секрет. Маска очевидным образом избавляет их от гнета общественных ограничений. Показательно, что в мире, где половые отношения являются предметом многочисленных запретов, полумаска-«волк», названная по имени хищного, живущего по инстинкту зверя, традиционно выступает как средство и почти открыто заявляемое намерение не считаться с ними.

Все приключение развертывается как некая игра – согласно каким-то заранее установленным конвенциям, в особой атмосфере и во временных рамках, которые отделяют ее от обычной жизни и в принципе позволяют оставаться без последствий для нее.

Карнавал по своему происхождению представляет собой взрыв вольности, который еще больше бала-маскарада требует переодевания и зиждется на производимой им свободе. Огромные, нелепые, грубо раскрашенные картонные маски – это то же самое в народном быту, что бальные полумаски в быту светском. Здесь речь идет не о галантных приключениях, не об интригах, завязывающихся и развязывающихся по тщательно разработанным правилам словесного поединка, где партнеры поочередно атакуют или уклоняются от атаки. Здесь царят грубые шутки, толкотня, вызывающий хохот, расхристанность, шутовские выходки, постоянные призывы к шуму и гаму, к обжорству, к неумеренности в речах, крике, движении. Маски ненадолго берут реванш над благопристойной сдержанностью, которую приходится соблюдать остальное время года. Они подступают к прохожим, притворно пугая их. Те, вступая в игру, притворно пугаются или же, наоборот, притворяются неустрашимыми. Если они начинают сердиться, это дисквалифицирует их – они отказываются играть, не понимая, что сейчас социальные конвенции заменены другими, направленными именно на посрамление старых. В рамках определенного времени и пространства карнавал дает выход неумеренности, буйству, цинизму и инстинктивной жадности. Но одновременно он направляет их на путь бесцельной, пустой и ликующей суеты, он предлагает им вести шутовскую игру, по точному выражению Ж. Бюро, хотя тот и не имел ввиду игры. Он не ошибается. Эта предельно упадочная форма сакральной mimicry есть не что иное, как игра. Собственно, в ней содержится большинство признаков игры. Просто она находится ближе к paidia, чем к ludus'y, сближается с анархической импровизацией, хаосом и жестикуляцией, с чистой тратой энергии.

Да и этого, как видно, уже слишком много. Даже на такое возбуждение скоро налагают порядок и меру, и все заканчивается праздничными процессиями, забрасыванием друг друга цветами, конкурсами ряженых. С другой стороны, власти прекрасно видят, что маска – это непосредственный источник разнузданности, и они просто запрещают носить ее в тех случаях, когда общее неистовство, как в Рио-де-Жанейро, грозит на двенадцать дней подряд принять масштабы, вообще не совместимые с нормальной деятельностью государственных структур.

На место маски из обществ, практиковавших головокружение, в цивилизованном обществе приходит униформа. Она представляет собой почти точную противоположность маски. Во всяком случае, она знак власти, основанной на диаметрально противоположных принципах. Задачей маски было скрывать и устрашать. Ею знаменовалось вторжение какой-то опасной и своевольной, периодически действующей неимоверной силы, которая возникает, чтобы вызывать почтительный страх у массы профанов и карать их за неосторожные и греховные поступки. Униформа – это тоже маскарадный костюм, но только официальный, постоянный, уставной, а главное, оставляющий открытым лицо. Она делает индивида представителем беспристрастно-незыблемого правила, а не добычей заразительно-бредового неистовства. Укрывшись за маской, искаженное лицо одержимого может безнаказанно корчиться и гримасничать, тогда как чиновник в униформе должен следить, чтобы на его открытом лице можно было прочесть лишь то, что он – разумный и хладнокровный человек, облеченный властью только применять