от
paidia, детской возни – радость преследовать другие машины, наезжать на них, преграждать им дорогу, все время устраивать ненастоящие аварии, где не бывает ни материального ущерба, ни пострадавших, – иными словами, делать, пока не надоест, точно то самое, что в реальности строже всего запрещается правилами.
Кроме того, для людей постарше на этом ненастоящем автодроме, да и вообще на ярмарке, на любом аттракционе, вызывающем панику, в любом павильоне ужасов, где тела людей сближаются под действием вращения или же от трепета и страха, – над всем этим диффузно и вкрадчиво витает иное беспокойство, иная услада, связанная с поисками сексуального партнера. Здесь мы выходим за рамки игры как таковой. Во всяком случае, ярмарка в этом сближается с балом-маскарадом и карнавалом, создавая столь же подходящую атмосферу для желанного приключения. Разница между ними только одна, но важнейшая – маску здесь заменяет головокружение.
С ярмарочным празднеством естественно сближается цирк. Это особое, отдельное общество, где есть свои обычаи, своя гордость и свои законы. Оно объединяет народец, ревниво хранящий свою необычность и гордый своей обособленностью. Здесь женятся только свои на своих. Секреты каждой профессии передаются от отца к сыну. Конфликты стараются разрешать, не прибегая к обычному правосудию.
Дрессировщиков, жонглеров, клоунов и акробатов с детства воспитывают в строгой дисциплине. Каждый стремится усовершенствовать номер, точное исполнение которого должно приносить ему успех, а порой и обеспечивать его безопасность.
Этот замкнутый и строго упорядоченный мирок – как бы суровая сторона ярмарки. В нем непременно присутствует самое страшное наказание – смерть, с которой имеет дело как дрессировщик, так и акробат. Это входит в состав молчаливого соглашения между исполнителями и зрителями. Это входит в правила данной игры, предполагающей тотальный риск. Очень показательно, сколь единодушно циркачи отказываются использовать сетки и фалы, предохраняющие от смертельного падения. Государственная власть вынуждена против воли принуждать их к тому, что предохраняет их жизнь, но зато делает не совсем честной игру.
Для циркача шапито – это даже не профессия, а образ жизни, причем это трудно сопоставить с тем, чем спорт, казино или сцена является для профессионального атлета, игрока или актера. Здесь есть еще какой-то наследственный рок и гораздо более резкий разрыв с миром непосвященных. В этом смысле жизнь цирка никак не может считаться игрой. Я даже вообще не стал бы о ней здесь говорить, если бы два основных вида цирковой деятельности не были очень тесно и показательно связаны с іlinх'ом и mimicry: я имею в виду воздушную акробатику и постоянные мотивы некоторых клоунад.
Спорт образует ремесло, соответствующее agôn'y; привычка хитрить со случайностью образует ремесло – или, вернее, отказ от ремесла, – соответствующий alea; театр образует ремесло, соответствующее mimicry. Акробатика представляет собой ремесло, соответствующее іlinх'у. Действительно, головокружение проявляется в ней не только как препятствие, трудность или опасность; в этом отношении игра на трапециях далека от альпинизма, от вынужденного пользования парашютом и от тех профессий, где рабочий вынужден работать в подвешенной люльке. Здесь головокружение составляет самую суть упражнений, единственной целью которых является совладать с ним. Такая игра заключается именно в том, чтобы летать в пустом пространстве, как будто эта пустота не затягивает и не представляет никакой опасности.
Чтобы притязать на эту высшую ловкость, приходится вести аскетическую жизнь – здесь и строгий режим лишений и воздержания, и непрерывные гимнастические упражнения, и регулярное повторение одних и тех же движений, и выработка безукоризненных рефлексов и безошибочного автоматизма. Прыжки производятся в состоянии полугипноза. Их необходимым условием являются гибкость и сила мышц, невозмутимое самообладание. Конечно, акробат должен рассчитывать силу прыжка, время и расстояние, траекторию трапеции. Но он все время боится задуматься об этом в решающий миг. Такая внимательность почти неизбежно ведет к роковым последствиям. Она не помогает, а парализует, когда малейшее колебание грозит гибелью. Сознательность смертоносна. Она нарушает сомнамбулическую четкость механизма, который в своей предельной точности не терпит ни сомнений, ни сожалений. Канатоходец успешно выполняет свои упражнения лишь тогда, когда он загипнотизирован своим канатом, акробат – когда он вполне уверен в себе и готов не противиться, а вверяться головокружению [71]. Головокружение – составная часть природы; как и ею, им можно повелевать, лишь подчиняясь ему. Во всяком случае, подобные игры смыкаются с подвигами мексиканских voladores, утверждая и иллюстрируя собой естественную продуктивность контролируемого іlinх'а. Эти две маргинальные дисциплины, осуществляемые впустую и без всякой выгоды, бескорыстные, смертоносные и бесполезные, все же заслуженно должны быть признаны великолепным свидетельством человеческого упорства, честолюбия и храбрости.
Проделок клоунов так много, что и не перечесть. Они зависят от прихоти и наития того или иного клоуна. Однако среди них есть одна особенно устойчивая категория, которая, как кажется, свидетельствует и об одной очень древней и жизненно важной заботе людей – склонности дублировать всякую торжественную мимику ее гротескной версией, исполняемой смешным персонажем. В цирке такую роль играет Август. Его залатанная, нескладная, слишком просторная или слишком тесная одежда, его всклокоченный рыжий парик контрастируют с сияющими блестками других клоунов и с белыми колпаками у них на голове. Этот бедняга неисправим: одновременно претенциозный и неуклюжий, он силится имитировать своих партнеров и вызывает одни лишь катастрофы, жертвой которых сам же и становится. Он непременно делает все не так. Его осмеивают, осыпают колотушками и обливают водой.
Между тем такой клоун – то ли это случайное сходство, то ли дальнее родство – часто встречается в мифологии. В ней он изображает незадачливого, то проказливого, то глупого героя, который при сотворении мира неудачно подражает действиям демиургов, искажая их творение, а порой и внося в него зародыш смерти.
Индейцы навахо в штате Нью-Мексико отмечают праздник бога Ебичая, добиваясь излечения больных и благословения племенных духов. Главными его участниками являются танцоры в масках, числом четырнадцать – шесть мужских духов, шесть женских, сам Говорящий Бог Ебичай и наконец Водяной Бог Тоненили. Последний является в этой труппе рыжим Августом. Он носит такую же маску, что и мужские духи, но одет он в лохмотья, а к поясу привязана и волочится за ним старая лисья шкура. Он нарочно пляшет невпопад, путая других и делая всякие глупости. Он делает вид, что его лисья шкура ожила и что он стреляет в нее из лука. А главное, он передразнивает благородные позы бога Ебичая, выставляет его в смешном виде. Выпячивая грудь, он изображает значительную особу. Но он и есть значительная особа. Он одно из
