Вот каков был противник, на которого напал наш маленький друг. Сражение затянулось — богомол не сдавался. Внезапно враги, не расцепляясь, упали с треском прямо в мою чашку с чаем, облив и забрызгав и меня, и мою работу. Геккон не пострадал, хотя немного растерялся и сильно удивился. Если бы я его не выудил, он бы обязательно утоп. Я положил его под лампу обсушиться, и он грелся в свое удовольствие, богомола же я отправил на тот свет.
Когда геккон передохнул, я предложил ему еще шевелившееся брюшко насекомого, но он не пожелал к нему прикоснуться. Зато он позволил мне взять себя в руки, хотя раньше ни разу не допускал этого: как знать, может быть, он почувствовал во мне союзника и доброжелателя. Вскоре он отбежал трусцой, возвращаясь в свой высотный, опрокинутый мир.
Первое столкновение с дикой природой (дрилы).
Второе столкновение (скорпионы).
Дикобразы в норах.
Встречи с леопардами.
Еще одна крупная кошка (Profelis)
Мы временно оккупировали земельный участок, который являлся законной пожизненной собственностью вождя и жителей деревни Эшоби и примыкал к «Большой северной дороге», ведущей из Мамфе в глухие чащобы необозримых лесов и еще дальше — к одетым травами горам и цветущим, как сад, равнинам на севере. На этом участке земли мы разбили лагерь среди гигантских колонн древесных стволов.
Дорога — единственная торговая артерия во всем округе — могла бы стать откровением для среднего пешехода и поразила бы даже бывалого путешественника. Шириной всего несколько футов, она извивалась немыслимым серпантином. Этот отрезок дороги приводил к высшей точке. Здесь природа оказала любезность усталому путнику, приготовив для него трехфутовые ступеньки великанской лестницы.
Дорожное «покрытие» также служило громадным подспорьем для беззаботного путешественника. На острых как нож гребнях перевалов, на поворотах под сверхострым углом и в глубине расщелин поверхность дороги представляла собой крупноячеистую сеть из переплетенных корней, с которых была смыта почва, лежавшая теперь ровнехоньким слоем в сорока — шестидесяти сантиметрах под путаницей корней. На уклонах корни сменялись нагромождением валунов и камней всех размеров, покрытых мхом, голых или заляпанных грязью. В качестве небольшой передышки через каждые несколько сот метров предлагалось преодолеть скользкий, подгнивший, совершенно круглый ствол диаметром с полметра, а длиной не меньше тридцати футов, небрежно переброшенный через глубокий овраг, где внизу, среди острых камней, клокотала вода.
Я описал все так тщательно для того, чтобы у вас не создалось впечатление, что дорога, проходившая возле нашего лагеря, изменяла природную среду или привносила какие-либо признаки цивилизации. Вот уж этого не скажешь: даже местные охотники порой оказывались не в состоянии отличить дорогу от любого другого просвета между деревьями. Вдобавок деревья растут быстро, а африканцы не отличаются страстью к перемене мест.
Мы разбили лагерь возле дороги: ведь пока она не совсем заросла, мы могли пользоваться ею для проникновения в непроходимую чащу леса, куда почти невозможно было пробраться. Дорога была полезна и тем, что через эту узкую щель в пологе леса нам удавалось рассмотреть небо, и мы могли узнать, пасмурный или ясный день, ветрено или тихо. По этой «трассе» мы и путешествовали, вооруженные ружьями и биноклями, жаркими вечерами — время нам подсказывали часы, а не дневной свет, который всегда напоминал вечные сумерки.
На третий день после нашего прибытия все снаряжение уже было разложено по местам аккуратно, как на корабле, а вокруг центра, где располагались общий очаг и кухня, таинственным образом уже выросли домики из крытых листвой каркасов. Осторожно неся ружье, я перешагивал с корня на корень, с валуна на валун, в голове у меня вертелись воспоминания об осмотре четырехсот ловушек и опасения, что наша палатка рано или поздно свалится нам на голову.
Внезапно я остановился как вкопанный, услышав некий звук — готов был показать под присягой, что он означает бунт моего собственного желудка против той неописуемой смеси, которую в него запихнули во время ленча. Слегка смущенный, я стоял, ожидая повторения неподобающего звука. И оно последовало незамедлительно, только откуда-то из зарослей слева от дороги. Небольшой концерт, разразившийся вокруг, пока я молча стоял среди зарослей, превзошел самые дикие фантазии. Но стоило мне шевельнуться, как многоголосая перекличка таинственно оборвалась. И так повторялось несколько раз. Я уже стал сомневаться: может быть, меня просто обманывает слух — в лесу полно непонятных отзвуков и таинственных вздохов, с ними-то я прекрасно знаком. Но когда я в очередной раз остановился на дне оврага, где трубные сигналы из чрева почти оглушали, меня охватило сильнейшее желание увидеть виртуозов, достигших подобного совершенства исполнения. Каждый раз, когда я делал шаг, чтобы заглянуть под кусты, звук мгновенно обрывался, чтобы затем возобновиться с еще большей силой. Я был заинтригован и раздосадован и кончил тем, что уселся на корточки среди корней в ожидании, пока мои мучители покажутся на глаза.
А так как показываться они не собирались, а только все теснее смыкали ряды по обе стороны тропы, я почувствовал себя неуютно, и у меня созрел план дальнейших действий. Пользуясь методом, которым я овладел еще в школе и применял с отменным успехом в самых труднодоступных уголках Востока, я присоединился к хору — неуверенно и негромко, но со всевозрастающим энтузиазмом. Это привело к результатам, превзошедшим мои самые смелые надежды, хотя в данном случае лучше сказать — опасения. Мои лесные незнакомцы, дружно аккомпанируя мне, придвинулись еще ближе, — как мне казалось, ближе некуда, иначе они уже рискуют вывалиться из-под прикрытия зарослей.
Положение становилось опасным: если судить по силе звука, сравнивая его с тем же звуком в человеческом исполнении, загадочные существа могли быть не просто крупными, а раза в два больше слона. Я принялся лихорадочно перебирать в уме весь животный мир Западной Африки, мысленно роясь в своих зоологических познаниях. Подходящих кандидатов не находилось, разве что шимпанзе или кабаны, но шимпанзе сейчас сидят на деревьях, а кабаны, несомненно, дали бы знать о своем присутствии более открыто и честно. Любопытство мое разгоралось, но росли и опасения.
Спустя несколько секунд любопытство начисто улетучилось, как ни стыдно признаваться в этом профессиональному зоологу. Откуда ни возьмись передо мной возникла грозная образина: словно закутанная в серую шаль, она буравила меня злобными глазками из-под нависших нахмуренных надбровий. Она (или он) и я одновременно прекратили утробные рулады, и оба сказали от неожиданности «ух», да так дружно, что меня разобрал неудержимый смех. Но и смех мгновенно замер на устах, как только я в своей зоологической викторине наткнулся на ответ. Я и не подозревал, что дрилы (Papio leucophaeus), хотя они и родственники павианов, разгуливают такими многочисленными рыгающими отрядами.
Я уже встречал павианов, и, хотя я очень интересовался их поведением и был не прочь вернуться в лагерь с отличным трофеем вроде того, что мирно восседал напротив меня, я все же помнил, что в их присутствии осторожность — высшее проявление мужества. Поэтому я встал и намеревался удалиться, воображая, что выхожу из-за чайного стола в каком-нибудь аббатстве — хотя в жизни не пил чаю ни в каких аббатствах. Однако это непритязательное движение вызвало явный взрыв возмущения — вокруг меня раздалось пренеприятное сварливое фырканье. Старая леди (или джентльмен) напротив меня также поднялась, только на четвереньки, так что ее (или его) задняя половина оказалась на виду. В это время года обезьяний зад был ярко-розовым, и я ни к селу ни к городу вспомнил, что Гомер называл зарю «розоперстая Эос».
Эта демонстрация привела к потрясающим результатам. Кусты со всех сторон раздвинулись, и передо мной явился удивительный набор «братьев наших меньших», начиная с самца — тут уж сомневаться не приходилось — устрашающих размеров и до обезьяньих младенцев с бледными, плоскими личиками, нимало не напоминающими черные, вытянутые, как у собак, морды их «предков» и повелителей. Двигались они неторопливо, словно рассаживаясь по местам перед боксерским матчем; они болтали и похрюкивали, точь-в-точь как любая толпа двуногих любителей развлечений, предвкушающая интересное зрелище.
Пока все рассаживались по местам, я потихоньку отступал, пятясь по тропе, и пытался сообразить, какие у обезьян правила, когда дело доходит до драки. Джентльмен-тяжеловес, как видно, был назначен привратником. Он трусцой зашел мне в тыл и загородил тропу, утвердившись на трех валунах: по одному под каждой ногой, а на один он оперся узловатыми руками. Все это было очень неприятно, и я с трепетом ожидал продолжения программы. Но обезьяны сидели и перехрюкивапись — очевидно, следующий ход предоставлялся мне.
