условного и в некоторых отношениях фиктивного мирка. Игра может заключаться не в развертывании какой-то деятельности или претерпевании некоей судьбы в воображаемой среде, а в том, чтобы самому стать иллюзорным персонажем и вести себя соответственным образом. Здесь перед нами – целый ряд разнообразных явлений, имеющих общую основу: субъект игры думает, убеждает сам себя или других, что он кто-то другой. Он на время забывает, скрывает, отбрасывает свою собственную личность и притворно приобретает чужую. Эти явления я решил обозначать термином
mimicry, обозначающим по-английски миметизм, особенно мимикрию у насекомых, дабы подчеркнуть фундаментально-стихийный, едва ли не органический характер побуждения, которое вызывает их к жизни.
По сравнению с человеческим миром мир насекомых предстает как наиболее резко отличающийся путь, какой только явлен в природе. Этот мир во всем противоположен миру людей, но он столь же детально разработан, сложен и удивителен. Поэтому мне кажется оправданным рассматривать здесь феномены мимикрии, наиболее поразительные примеры которых представлены насекомыми. Действительно, поведению человека – свободному, переменчивому, произвольному, несовершенному, а главное, нацеленному на какое-то внешнее достижение – у животных и особенно у насекомых соответствует органическое, неподвижное и абсолютное изменение, присущее данному виду и совершенно точно повторяемое без конца миллиардами особей из поколения в поколение: например, вместо классовой борьбы – касты у муравьев или термитов, вместо истории живописи – раскраска крыльев у бабочек. Если принять эту гипотезу (я вполне отдаю себе отчет в ее рискованности), то необъяснимая мимикрия насекомых внезапно предстает необычайно точным соответствием человеческой страсти преображаться, переодеваться, носить личину, играть чью-то роль. Только в данном случае личина или маскарадный костюм являются не искусственно изготовляемой принадлежностью, а частью тела. Зато в обоих случаях они служат одной и той же цели – изменять внешность своего носителя и пугать других [7].
У позвоночных тенденция к симуляции проявляется прежде всего в чисто физической, почти непреодолимой заразительности, как это бывает с зеванием, бегом, прихрамыванием, улыбкой и вообще движением. Гудсон полагал, что детеныш животного самопроизвольно «стремится за любым удаляющимся и убегает от любого приближающегося объекта». Ягненок отскакивает и отбегает даже тогда, когда к нему поворачивается и направляется мать, – он не узнает ее, зато следует за человеком, собакой или лошадью, когда видит, что они уходят прочь. Заразительность и подражание – это еще не настоящая симуляция, но они делают ее возможной и порождают идею миметизма, вкус к нему. У птиц эта склонность ведет к брачным играм – горделиво-церемониальной самодемонстрации, которой иногда самцы, а иногда самки предаются с сугубым тщанием и с очевидным удовольствием. Что же касается остроносых крабов, которые водружают себе на панцирь всякую водоросль или полипа, какие могут ухватить, то чем бы ни объяснять эту их способность к маскараду, сам факт ее не оставляет сомнения.
Итак, мимика и травестия суть две взаимодополняющие движущие силы этого класса игр. Ребенок изначально подражает взрослым. Оттого таким успехом пользуются игрушечные наборы принадлежностей, воссоздающих в миниатюре инструменты, приспособления, оружие, машины, которыми пользуются взрослые. Девочка играет в маму, в кухарку, в прачку, в гладильщицу; мальчик притворяется солдатом, мушкетером, полицейским, пиратом, ковбоем, марсианином и т. д. [8] Он изображает самолет, расставляя руки и гудя наподобие мотора. Однако поведение, описываемое понятием mimicry, в значительной степени переходит из детства и во взрослую жизнь. Оно покрывает собой все те развлечения, при которых нужно носить маску или переодеваться и которые заключаются именно в том факте, что играющий замаскирован или переодет, и в том, что из этого следует. Наконец, очевидно, что в ту же группу по праву входят театральное представление и исполнение драматических ролей.
Удовольствие здесь – в том, чтобы быть другим или принятым за другого. Но, поскольку речь идет об игре, главная задача здесь не в том, чтобы обмануть зрителя. Ребенок, играющий в поезд, может уклониться от поцелуя своего отца со словами «Паровоз не целуют», но он все же не пытается убедить отца, что он настоящий паровоз. На карнавале человек в маске не пытается кого-либо убедить, что он настоящий маркиз, настоящий тореадор, настоящий краснокожий, – он старается напугать других и воспользоваться окружающей вольностью, которая сама вытекает из того, что маска скрывает социальную роль и высвобождает подлинную личность. Также и актер не пытается убедить зрителей, что он «вправду» король Лир или Карл Пятый. Для настоящего обмана окружающих переодеваются шпион или беглец – потому что они не играют.
Включая в себя деятельность, воображение, интерпретацию, mimicry оказывается почти лишенной связи с alea, заставляющей игрока трепетать в неподвижном ожидании, зато не исключено, что она может сочетаться с agôn'oм. Я имею в виду не конкурсы маскарадных костюмов, где это сочетание носит сугубо внешний характер. Между двумя видами игр легко обнаружить и более глубокую близость. Для всех тех, кто не участвует в agôn'e, он являет собой зрелище. Правда, это такое зрелище, которое ценно именно тем, что исключает симуляцию. Тем не менее большие спортивные соревнования представляют собой удобные поводы для mimicry, поскольку симуляция в них переходит от актеров к зрителям: мимесисом занимаются не атлеты, а публика. Уже одно только самоотождествление со спортсменом образует mimicry, родственную той, которая заставляет читателя узнавать себя в герое романа, а кинозрителя – в герое фильма. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить полную симметрию функций чемпиона и кинозвезды, на чем у меня еще будет случай остановиться более подробно. Чемпионы, триумфаторы agôn'a, – это звезды спортивных зрелищ. И наоборот, кинозвезды являются победителями в каком-то диффузном соревновании, в борьбе за благосклонность публики. И те и другие получают множество писем, дают интервью жадно домогающейся их прессе и автографы своим почитателям.
Велогонки, соревнования по боксу или борьбе, матчи по футболу, теннису или поло фактически сами представляют собой зрелища, где есть и костюмы, и торжественное открытие, своего рода религиозная служба, и точно определенное правилами развитие. Одним словом, это настоящие драмы, которые своими перипетиями держат публику в напряжении и приводят к развязке, вызывающей у одних восторг, а у других разочарование. По своей природе такие зрелища остаются agôn'oм, но с внешними признаками представления. Присутствующие на них не только подбадривают криками и жестами атлетов, за которых болеют, а на ипподроме – даже лошадей. Их словно заражает какое-то физическое возбуждение, заставляющее как бы подражать поведению людей и лошадей, помогая им, подобно тому как игрок в кегли невольно наклоняется в ту сторону, куда он хотел бы направить тяжелый шар. В этой ситуации помимо зрелища среди публики начинается еще и состязание в mimicry, дублирующее
