Александр Бард - Netократия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма

Стиль жизни нетократа требует уникальных способности и особенного мироощущения. Поскольку товары, услуги и идеи становятся предметом рекламных акций, то они, по определению, есть нечто недостойное, предназначенное для массового потребления. Что отличает нетократов, так это потребление: намеренно эксклюзивное, минималистское и совершенно свободное от указаний. Нетократы путешествуют в места, не разработанные туристической индустрией, слушают музыку, которую не производят фирмы звукозаписи, пользуются веб-сайтами, которые не только не содержат рекламу, но и не рекламируют свое собственное существование, и потребляют товары и услуги, которые не упоминаются в медиа и потому не известны широким массам. Этот стиль жизни невозможно зафиксировать: он всегда будет претерпевать постоянные изменения. Когда нечто уже испробовано и не имеет первоначальной ценности, это всегда можно отдать на потребу толпе с помощью той же рекламы — и это далее принесет свою экономическую выгоду. Но то, что нетократы застолбили за собой, будет всегда до поры до времени оставаться неизвестным, несуществующим и недоступным консъюмтариату.

В эпоху, когда производство товаров и услуг все больше становится делом автоматизированных заводов или дешевой рабочей силы и далеких странах, сама трудовая деятельность уже не является организующим принципом общества. Утомительные дискуссии на тему 'новой экономики' большей частью строятся вокруг проникнутых духом капитализма и изрядно приукрашенных представлений о будущем интернета как средства, предназначенного исключительно для электронной торговли. Дело представляется так, будто бы ничто существенно не изменилось, и новые технологии есть не более чем набор модных игрушек, предназначенных для починки и подкраски существующей системы. Действительное значение происходящих изменений пока что не осознается в полной мере, но состоит в том, что все наши прежние представления и концепции переворачиваются с ног на голову, как, например, о взаимоотношении процессом потребления и производства, что вынуждает пересматривать все, что с этими концепциями прежде ассоциировалось. Новая парадигма диктует новые правила игры и новые закономерности и формы борьбы между классами. Одно лишь остается неизменным. Как при капитализме и буржуазия, и пролетариат участвовал и в производственных процессах, но под диктовку буржуазии, так и в информационном обществе и нетократы, и консъюмтариат участвуют в процессе потребления, правила которого, как и прежде, диктует элита.

'Новая экономика' кажется загадочной и трудной для понимания, потому что общество в целом, и экономисты в частности, имеют довольно смутное представление о том, как работала 'старая экономика'. Общественные науки и политические идеологии получили свое развитие, когда университеты занимали положение, близкое к власти в капиталистической парадигме, и упрямо следовали тоталитарным путем. Экономисты разных стран создавали сложные модели, впечатляющие во всех отношениях, если не принимать во внимание их абсолютно неверное и бесполезное представление об экономической реальности. Уже отправная точка их рассуждений содержала ошибку. Представляли ли они правую или левую часть политического спектра, главенствующая цель оставалась одной и той же — построить всеохватывающую теорию, которая сводила бы экономику до уровня сложной, но все же доступной для понимания и управления игры, в которой нет проигравших. Кто-то выигрывает, и кто-то проигрывает, одно предполагает другое, и все это для того, чтобы избежать ненужных трений и/или социальной несправедливости в перераспределении и регулировании потоков материальных ценностей. Безрадостные размышления о равновесии и порядке были ошибочно перенесены на систему, чье нормальное состояние характеризуется постоянным изменением и ощутимым разрушением и аннигиляцией. При феодализме экономика и даже участие в обороте денежных средств не считались занятием серьезных людей. Производство товаров и торговля, соответственно, не вызывали уважения или интереса как предмет философских размышлений. Крестьяне выращивали зерно и домашний скот, купцы занимались обменом одного на другое, а аристократы взыскивали налоги в виде товаров и услуг. Когда индустриализация, механизация и переход от натурального обмена к денежному достигли критического уровня, это привело к драматическим общественным изменениям и возникновению целого Рида новых проблем. Например, импортировать сельскохозяйственные товары для их потребления быстрорастущим населением или производить их внутри страны? Защищать ли тарифами на импорт интересы местного крестьянства? Скорость изменений была беспрецедентной, и все прежние правила быстро устарели. Так появилась на свет первая экономическая теория, вероисповедание богатства, призванная вернуть общество в казавшееся утраченным гармоничное и уравновешенное состояние. Образ мысли в общественных науках в конце XVIII — начале XIX пока задавался, прежде всего развитием естественных наук, в частности физики. Престиж физики Ньютона был огромным, её достижения грандиозными: раскрытие загадочных совершенных механизмов движения небесных тел. Требовался такой же Ньютон, но философ, который мог бы 'открыть' законы гравитации в экономике и некие вечные принципы, управляющие священным порядком, существующим за кажущимся хаосом. Это была неразрешимая задача, отмечали экономист Майкл Ротшильд и другие, по той простой причине, что ньютоновская физика неприменима в данном случае, поскольку в ней не учитывается временная характеристика. Время, или, другими словами, направление, в котором развиваются физические процессы, попросту отсутствовало в естественных науках вплоть до появлении термодинамики в XIX столетии. Для Ньютона Вселенная есть неизменный вечный двигатель, своего рода космические часы, чей отрегулированный механизм не знает сбоев. Это вечное механическое повторение было сутью теории Ньютона. Она не допускала качественных изменений, так что каждая экономическая теория, построенная на основе этой модели, была склонна рассматривать изменения скорее как недостаток, нежели свойство объекта описания. Целью было достижение равновесия любыми доступными средствами, поэтому изменения, лежащие в природе вещей, воспринимались как его неприятные нарушения. Наука находит то, что ищет. Шотландский профессор философии Адам Смит, центральная фигура классической политической экономии, открыл закон всемирного экономического тяготения — личную заинтересованность. Согласно Смиту, когда каждый человек руководствуется личными интересами, это парадоксально приводит и оптимальным результатам для экономики в целом. Разные люди очевидно, имеют разные таланты и способности, и когда они обладают свободой для развития своих талантов и их применения, экономические показатели растут на благо всех. Поэтому всякие искусственным препятствия наподобие тарифов на импорт, приносят вред, поскольку система является саморегулирующейся. Расширение рынков означает рост производства — суть проповеди либерального оптимизма. Но даже Смит не включил в модель фактор изменений. Его теории описывает воображаемое состояние равновесия, либеральную утопию, а не бурлящую реальность. Система автоматически приходит в равновесие и немедленно сглаживает все возмущения внутри cебя, если ее оставляют в покое. Но идея о том, что система сама по себе может вдруг претерпеть решительные изменения, отсутствовал, в рассуждениях Смита. Это была мысль, которая не могла появиться, по крайней мере, если не отказаться от постулатов учения Ньютона, что было тогда немыслимо. Представление Смита об экономике как хорошо смазанной машине нашло множество рьяных последователей. Но не его оптимизм. Так, Дэвид Рикардо исходил из идеи, что количество ресурсов и товаров на рынке ограничено. Когда население растет, и, следовательно, число потребителей, увеличивается, растущий спрос ведет к росту цен, особенно на продукты питания. Баланс смещается в пользу землевладельцев, то есть производителей продуктов питания. Рост их доходов равен затратам потребителей и снижению доходом рабочих. Нет другого способа увеличить прибыли кроме снижения зарплаты, что, естественно, вызывает социальную напряженность. Благодаря работам Рикардо интерес к экономической теории сильно возрос, так что экономика стала считаться наукой, способной объяснить едва ли не все. Она заменила находившуюся в параличе философию в качестве метанауки. Система Рикардо была теорией, использованной и включенной Карлом Марксом в его исторический материализм: экономическое и социальное противостояние (следствие безжалостной эксплуатации другими) со временем достигает критической отметки, за необходимость радикального переустройства общества становится неизбежной, что в итоге приводит к созданию плановой экономики. Маркс тоже считал экономику машиной, однако не столь хорошо смазанной и отрегулированной, как полагал Смит, а нуждающийся в постоянном контроле и идеологической корректировке. Политической целью была статичная экономика, отрегулированный часовой механизм. Таковы были в целом воззрения на экономику в Учение без малого двухсот лет, которые нашли свое отражение во многих политических теориях, направленных на регулирование рынков и процессов распределения. Все кнопки и рычаги шли в ход в тщетной надежде добиться перманентной стабильности системы. Политические лагеря отличались друг от друга лишь в расстановке акцентов. Для либералов и консерваторов право частной собственности было священным. Правой альтернативой опасениям левых относительно монополий была конкуренция, но фундаментальные проблемы оставались прежними: ограниченные ресурсы и растущее население. Конечно, можно увеличить производительность, к примеру, в сельском хозяйстве, но не в пропорции к потребности в рабочей силе, требуемой для этого, в соответствии с законом сокращающихся доходов, сформулированным Джоном Стюартом Миллем, одним из ведущих идеологов либерализма, примерно в то же время, когда Маркс и Энгельс писали свой 'Коммунистический Манифест'. Рост благосостояния никогда не будет успевать за ростом населения. На что можно надеяться, — так это на достижение социально-экономического равновесия путем обращения к лучшей стороне человеческой природы и сдерживания рождаемости. Идея экономики как игры, в которой суммарная выгода сторон равняется нулю, и страх перед ростом рождаемости принадлежат священнику, экономисту и историку Томасу Мальтусу, чье влияние на развитие общественной мысли на рубеже XVIII-XIX веков трудно переоценить. Мальтус, исповедовавший воздержание и более позднее вступление в брак, умудрился напугать современников угрозой перенаселения, что со временем привело к появлению инструментов контроля рождаемости. Теория Мальтуса основывалась на необходимости баланса между числом людей и количеством ресурсов. Согласно безжалостному принципу Мальтуса, население растет значительно быстрее (геометрически или экспоненциально), чем производство продуктов питания (арифметически). Этот дисбаланс не может длиться долго и должен быть так или иначе ликвидирован. В природе это регулируется голодом или другими катастрофами, а для людей одним из вариантов является война. Нищета и страдания неизбежны в любом случае, а прогресс — химера. Подавая нищим, мы лишь ухудшаем общее положение, поскольку увеличиваем количество ртов. Парадоксально, но Мальтус, этот мрачный крестный отец 'безвыигрышной' философии, значительно способствовал эволюции в виде утверждения теории изменений и развития. Тупик, в который зашел Мальтус в своих рассуждениях, сделал возможным совершенно новый тип мышления. Что сделал Чарльз Дарвин, так это применил историю к истории. Он показал, что изменение — это не отклонение от естественного хода вещей или нарушение равновесия природы, но аутентичное состояние. Биологические виды, которые всегда считались вечными и неизменными, как идеальные геометрические фигуры, на самом деле являются продуктом исторического развития других, ныне вымерших биологических видов. Они развиваются, приспосабливаясь к обстоятельствам. Проблема была в том, что Дарвин никак не мог обнаружить движущую силу процесса — идею, объясняющую причины и механизм изменений. Ему была ясна идея эволюции, которая была революционной сама по себе, но он не понимал, как функционирует сама эволюция. Каждому крестьянину было известно, что можно улучшить качество и продуктивность зерновых культур или домашнего скота, отбирая и культивируя лучшие образцы. Но кто занимался этой селекцией в природе, и как это происходило? Это был большой вопрос. Для начала Дарвин предположил, что одни и те же законы применимы как к отдельным видам, так и к отдельным их представителям: они рождаются, взрослеют и умирают в силу биологической необходимости. Проведя больше года в бесплодных размышлениях, он почти случайно прочел 'теорию населения' Мальтуса (какой написал в дневнике — для развлечения). Внезапно все встало на свои места. Природа сама наблюдала за процессами отбора. Если в популяции рождается больше людей, чем есть необходимой для их обеспечения еды, следствием этого становится увеличение смертности населения, не достигшего еще детородного возраста. Те же, кто остался в живых и сумел произвести потомство, оказывался просто наиболее удачно приспособленным к обстоятельствам. Этот процесс повторяется из поколения в поколение. Кумулятивным эффектом этого процесса становится эволюция вида, поскольку естественный отбор благоприятствует лишь некоторым из возможных вариантов. В то же время окружающая среда непрерывно изменяется под влиянием климатических и геологических факторов, или как результат действия внутренних факторов. Изменение вида меняет условия обитания как свои собственные, так и других видов, что ведет к дальнейшим изменениям. Равновесия не существует, а процесс бесконечен. Ирония в том, что Дарвин совершенно неверно понял теорию Мальтуса. Или, если более позитивно взглянуть на вещи, Дарвин произ вел захватывающую дух гениальную интерпретацию пессимистических воззрений Мальтуса, чтобы наилучшим образом приспособить их к своим собственным взглядам. Борьба за существование, которая для Мальтуса была причиной всех зол, для Дарвина стала движущей силой эволюции, появления все более совершенных организмов. Так биология оказала решающее влияние на экономическую философию, хотя та отвергала биологию и ее исторический метод в пользу Ньютоновой физики и её статичного мира. Примерно то же самое происходило с социологией и другими общественными науками: вечный космический двигатель Ньютона был при капитализме основной базой создания теорий. Отправной точкой изучения общественного устройства стала надуманная система в воображаемом состоянии покоя, любое изменение в которой рассматривалось как аномалия. Мысль оставалась в плену тотализма. Когда Ньютон представил свою теорию, он был провозглашен светочем эпохи. Когда Дарвин представил свою теорию, к нему отнеслись чуть ли не как к преступнику. Теория эволюции трактовалась, за исключением естественнонаучной среды, как чрезвычайно сомнительная в течение длительного времени. Сопротивление ой носило скорее эмоциональную, нежели интеллектуальную подоплеку. Вечное и предсказуемое, уходя корнями и иудео-христианство и тоталитарную философию, всегда находили общий язык с самодовольными западными мечтами о человеческом контроле и могуществе. Так что перемены и случайные совпадения вызывали ужас. Вот почему классическая физика Ньютона оставалась главенствующей теорией естественных наук и моделью мирового устройства при капитализме, даже после того, как сама физика уже ушла далеко вперед от Ньютона, обзавелась историческим измерением (в форме законов термодинамики) и стала наукой о явлениях, заведомо непредсказуемых, неосязаемых, если не сказать — экзотических (благодаря квантовой механике). Так что можно сделать вывод, что 'старая' экономика, так же, как и социология и что-либо другое 'старое' в научном смысле, было старым давным-давно. В большой степени Дарвин своим учением поставил все, считавшееся незыблемым, с ног на голову. Живописная картина природы еще не завершена, более того — работа в самом разгаре, и вопрос в том, так ли уж эта картина хороша. Существующие сегодня биологические виды не являются ни первородными, ни неизменными, а есть лишь стадия на длинном пути превращения простых организмов в более сложные. Бесконечное разнообразие и сложность природы не предполагают участия божественного начала или высшего разума в той или иной форме, никакого плана, просто океан времени. Эволюция — это некий алгоритм, математическая операция с большим массивом чисел, примененная к реальной жизни. Если угодно — компьютерная программа, сито, отделяющее победителей от неудачников. Американский философ Дэниел Деннетт сравнил этот процесс с теннисным матчем: играют двое, победитель проходит в следующий круг, проигравший выбывает и погружается в забвение. Как в любом турнире на выбывание, есть только один победитель, который обладает качествами, наиболее выигрышными при данных правилах игры. В теннисе все решает мастерство, но в бросании монетки все дело в удаче, или, другими словами, способности избежать неудачи. Вероятность того, что кому-то удастся выиграть двадцать раз подряд, ничтожно мала. Однако, если бы в таком турнире на бросание монетки приняли участие 1 048 575 участников, то наверняка нашелся бы кто-то, кому бы это удалось. Такой алгоритм безошибочно определяет победителя, независимо от числа участников. Эволюция есть разновидность соревнования, построенного по олимпийской системе — на выбывание; правила его исключительно сложны и содержат большой элемент случайности. Кроме того, правила все время меняются. В первом раунде вы кидаете монетку, а во втором, возможно, это будет бег в мешке, задом наперед и с завязанными глазами. И все равно победитель будет выявлен, к прискорбию многих и многих проигравших. Мыс вами победители: и те, кто пишет эту книгу, и те, кто ее читает, ваши друзья и домашние питомцы, деревья у вас на даче, и даже червяки в земле, словом, все, что сейчас живет на этой планете. Все остальные — проигравшие. Примерно 99,99% всех существовавших когда-либо биологических видов сейчас не существуют. Все они просто выбыли из участия в турнире. Мы используем сослагательное наклонение каждый раз, когда задаемся классическим неразрешимым вопросом о том, как бы протекала наша жизнь, если бы не случились те или иные события или мы в какой-то момент приняли иные решения? Разве это не есть ничто иное, как мемети-дарвинский анализ, эквивалентный генети-дарвинскому анализу? Те, другие 'мы', которыми мы могли бы быть при ином развитии событий, представляют собой меметические мутации, которые не смогли выжить в противоборстве стой мутацией 'Я', которая теперь имеет удовольствие задаваться подобными риторическими вопросами. Такой ход мыслей составляет основу открытого Мишелем Фуко процесса субъективизации, который приходит на смену индивидуализму в нетократическом обществе, о чем пойдет речь в следующей главе. Природа — это не пикник друзьями. Безжалостный отбор продвигает то, что более функционально в конкретных обстоятельствах. Даже наше эстетическое восприятие бытия, выжившее вместе с нами, базируется на вживленной в наш мозг генетической борьбе за выживание. Красота, которой мы склонны наделять цветы орхидеи или яркую окраску перьев павлина, и восхищение длинношеими жирафами, являются таковыми только потому, что подтверждают и подчеркивают эволюционные возможности к адаптации нашего мозга. Эстетическое восприятие — подобие встроенной сигнальной лампочке генетического отбора. Мы радуемся, когда наш малыш начинает ходить или говорить, и ценим собачью верность; при всем при том, и ребенок и одновременно полезны и приятны: польза и удовольствие взаимозависимы, потому-то ребенок и собака эстетически привлекательны для нас, как и мы для них. В то же время мы избегаем встреч с ядовитыми змеями и держимся подальше от дурно пахнущих мусорных баков, полных бактерий, поскольку эти явления представляют угрозу нашему выживанию, и потому наши гены запрограммированы на эстетическое отвращение по отношению к ним. Теория Дарвина была далека от совершенства. Одним значительным упущением было отсутствие удовлетворительного объяснения механизма передачи благоприятных генетических характеристик от одного поколения другому. Ребенок, как правило, похож на своих родителей, но даже дети не представляют собой равное сочетание родительских характеристик. От черного кота и белой кошки не помучится в точности серого котенка. Конечно, если бы разные характеристики родителей смешивались равномерно, то это привело бы к смягчению всех существенно отличных черт каждого из них и появлению равномерно распределенной массы биосубстанции. Вместо этого природа из года в год производит на свет потомство с постоянно растущим уровнем сложности, разнообразия и специализации Чем объяснить такую множественность цветов и оттенков? Ответ на этот вопрос был найден после серии ошеломляющих научных открытий второй половины XX века. В 1953 году исследователи Фрэнсис Крик и Джеймс Уотсон впервые описали уникальную структуру молекулы ДНК. К началу 1960-х стало возможным различить отдельные 'слова' генетического кода, и к середине того же десятилетия — полностью 'взломать' его шифр. Сегодня, в начале XXI века|, составлена полная 'карта' генома человека. Все наше биологическое прошлое, все генетические предпосылки нашего будущего станут открытой книгой. Все слова в этой книге написаны с помощью четырех 'химических' букв А (аденин), С (цитозин), G (гуанин) и Т (тиамин) в разных комбинациях. Все когда-либо жившие и ныне живущие организмы созданы в соответствии с похожими друг на друга, прост составленными инструкциями, написанными на одном языке. Новая генетика — это одна из величайших интеллектуальных революций всех времен. Внезапно биология оказалась полностью цифровой. Сама жизнь — воспроизводство клеток и их упорядоченное объединение в системы разной сложности — является процессом из области информационного менеджмента. Жизнь в фундаментальном смысле этого слова — это вопрос распространения информации. Наша генетическая конструкция есть набор рецептов, или программ, по производству протеинового белка, наличие которого регулирует химический баланс организма. Тело представляет собой набор тканей, воплощающих биологическую информацию. Благодаря пре-программированию клетки тела знают, кто они и чем должны заниматься. Не нужно учить яйцо, как становиться курицей — оно и так знает. Так что теоретики информации прошлых веков были правы в принципе. Именно информация вдыхает жизнь в материю. Нобелевский лауреат в области медицины 1969 года Макс Дельбрук предложил, возможно, в качестве шутки, посмертно присвоить Аристотелю ту же премию за открытие ДНК. Философ предполагал, что форма курицы содержится уже в самом яйце. Генетическая информация составляет основу не только анатомии живого существа, но также и его поведения. Классические гуманисты не хотят верить этому и настаивают на том, что у человека есть душа, и что эта душа и все духовные явления не зависят ни от тела, ни от всей биологии. Только бездушные животные руководствуются инстинктами; мы, люди, выше этого. Приверженцы бихевиоризма также скептичны, они утверждают, что рефлексы и поведение являются результатом обучения. Природа и общество рассматриваются как одно огромное образовательное учреждение, сложная система, которая формирует личность путем поощрения одного способа поведения и подавления другого. В соответствии с этими взглядами, человек при рождении — чистый лист бумаги. Но генетика попросту опрокинула все эти верования. Мы не можем научиться тому, к чему мы не имеем генетической предрасположенности, как бы нас не поощряли. Человеческий мозг запрограммирован для решения определенных типов задач с помощью определенных заданного типа процессов. Способности к языкам — один из ярких примеров. Наша способность к восприятию и применению грамматики языка является встроенной, и исследования обнаружили отвечающий за это специальный ген в хромосоме. Ошибка в 'написании' этого гена, как ошибка в правописании, влечет ощутимое снижение языковых способностей (так называемый синдром СНР — специфических нарушений речи) у людей, которые во всех остальных отношениях являются вполне нормальными. Просто у них отсутствуют способности к усвоению грамматических структур. Это означает, что каждое новое слово, которое им встречается, является для них совершенно новым, так что им приходится заучивать каждое склонение одного и того же глагола и каждый падеж одного и того же существительного раздельно. Просто эти модели не ясны им 'инстинктивно'. Это означает, что заменить инстинкты обучением невозможно. Конечно, люди с синдромом СНР могут научиться общаться с внешним миром, пусть даже со значительными трудностями в понимании других и в выражении себя, но они никогда не смогут научиться думать грамотно. То, что мы, люди, в отличие от наших ближайших родственников обезьян, умеем пользоваться грамматикой, не означает, что мы когда-то оказались более трудолюбивыми и настойчивыми, просто благодаря генетическим изменениям мы развили новый специфичный для нашего биологического вида инстинкт. Язык, в своей устной, а затем и в письменной форме, ставший основным средством культурного обмена и развития — несомненно, имеет биологические корни. Мы научились тому, чему были способны научиться. По сути, именно информация в наших генах определяет, 'кто мы есть'. Как следствие 'природа человека' действительно существует и она в решающей степени определяет не только наши способности к языкам, но и наше поведение, и нашу культуру в целом. Новорожденный — это не чистая страница, а носитель программы, которая, с одной стороны, предоставляет колоссальные возможности развития, обучения и взаимодействия с окружающим миром, но, которая, одновременно, имеет специфическую структуру и специфические ограничения применимости, однозначно определяемые биологической историей. Мозг есть продукт эволюции, чем и обусловлено существование целого ряда разных способов мышления. В общем, как выразился Эдвард Уилсон, гены держат культуру на привязи. Однако идея о наличии взаимосвязи биологии и человеческого общества, получившая сомнительное, с точки зрения семантики, название 'редукционизм', или 'детерминизм', все еще натыкается на ожесточенное сопротивление со всех сторон. Оно большей частью имеет политическую мотивацию и базируется на основной идее Маркса о том, что общество формирует сознание человека, и что создание нового общества будет означать появление совершенно другой личности. Понятно, что если все же биология определяет развитие, толевые марксисты будут вынуждены скорректировать свои представления. Но что говорить о марксизме, если даже в общественных и гуманитарных науках центральной идеей на протяжении всего XX века оставалась идея о том, что биологическая эволюция и культурное развитие есть два разных несоприкасающихся феномена. И интерес исследователей в основном крутился вокруг того, как общественная среда влияет на человеческое поведение, а вовсе не того, как человеческие инстинкты формируют общество. Даже эта точка зрения имеет идеологическую подоплеку — в основном, благодаря тому, что в извращенной форме теория эволюции, вместе с другими квази-науками, столь часто использовалась шарлатанами для оправдания разного толка расистских и других человеконенавистнических идеологий. Они объясняли с их помощью необходимость совершенствовать 'низшие культуры'. Желание отстраниться от такого 'вульгарного биологизма' само по себе понятно, но любая попытка предъявить теории эволюции обвинение, просто исходя из внешнего сходства с расизмом, есть разрушительный акт зашоренного мышления. Шоры всегда шоры, каким бы благородным не казался повод для их ношения. В действительности, фундаментальная идея теории эволюции — случайность имеет решающее значение — диаметрально противоположна отправной точке рассуждений 'вульгарного' биологизма. Все эти рассуждения о разной генетической предрасположенности разных рас к тому, чтобы стать высокоразвитой культурой, просто чушь. Toт факт, что народы Ближнего Востока рано превратились из охотников и собирателей в первое в истории сельскохозяйственное общество, был исключительно результатом удачного стечения обстоятельств, а именно: благоприятного климата и избытка плодородных земель, пригодных для обработки. Все эти факторы цеплялись один за другой, раскручивая спираль развития. Избыток пищи и оседлый образ жизни способствовали росту населения, который стал причиной все более усиливающейся специализации в занятиях и усложнения социальной структуры, что, в свою очередь, еще больше стимулировало экономической развитие, пока, наконец, не привело к появлению кафедральных соборов, сонетов и струнных квартетов. Но одни благоприятные условия не являются достаточным объяснением. Любой сторонник формальной логики вправе спросить: условий для чего? Невозможно и далее игнорировать биологию и социальные инстинкты. Настроенная в духе гуманизма буржуазия была одержима идеей высокой культуры, которую считала характерной для человека, поднимавшей его над животными и законами джунглей. Словно секта фундаменталистов, гуманизм настаивал на уникальном мест человека, парящего над природой. И в мыслях нельзя было допустить, что культура укоренена в биологии и является ее невидимой частью. Но какова же альтернатива? Если построение общества и культуры не имеет эволюционной основы, где тогда они берут свое начало? Ответ может быть найден среди догматов религии и мифов: культура есть волшебное творение, Бог знает кем принесенное в дар челове-честву. С точки зрения нетократии, которая теперь принимает на себя власть, такая метафизическая конструкция лишена интеллектуального правдоподобия. Поэтому стене между природой и культурой суждено iiacib и похоронить гуманизм под своими обломками. Сравнение культурной эволюции с биологической не просто блестящая метафора. Это вопрос научных и социофилософских потрясений. Теперь, когда капиталистическая парадигма приближается к своему концу, статический/механический/ньютоновский взгляд на общество, культуру и экономику ослабляет свою железную хватку. Физика, и Ньютонова физика в частности, уже не является моделью науки. XXI цок принадлежит биологии. Совершенно новый мир обретает свою форму на наших глазах. Мир, в котором на смену гуманизму приходит трансгуманизм. У генетики есть одно важное свойство, которое вызывает неподдельный интерес: она работает. Достижения последних лет в производстве культурных растений и пород домашних животных впечатляют. Потому уже не приходится всерьез сомневаться ни в ее методах, ни в теоретических основах. Наше знание о природе человеческого вида растет ошеломляющими темпами. Составление генетической карты генома человека, то есть приблизительно 100 000 генов, распределенных в хромосомах, представляет собой химическую формулу человеческого существа. Этот невероятно длинный текст — объемом в миллиард слов, эквивалентный 800 Библиям — не просто доступен для прочтения, что дает нам детальную информацию о нашем прошлом и будущем, его даже можно редактировать! Располагая знаниями о своих генетических предпосылках, люди могут впервые за всю свою историю планировать свою жизнь, исходя из подлинно базовой информации. Они могут выбирать наиболее подходящую карьеру и образование, планировать рождение детей от наиболее подходящего по генному набору партнера, решать не употреблять вредные продукты и т. д. Власти и работодатели получат доступ к инструментам безупречного тестирования работников и служащих. Таким образом меритократия, по меткому замечанию шведского биолога Торбьорна Фагерстрёма, материализуется в принципиально новой форме 'генократии'. Подобное развитие событий, конечно, вызовет определенный протест, не в последнюю очередь со стороны классических гуманистов, для которых оскорбителен сам факт, что врожденные способности людей будут сравниваться и ранжироваться. Но трудно будет оспаривать 'естественность' такого процесса. Что может быть более естественно, чем сравнение и ранжирование — ведь в этом заключен естественный отбор, а какой принцип селекции может быть более естественным, чем генетический? Развитие будет безостановочным, по той простой причине, что этот инструмент реально работает, и принцип 'человек на своем месте' чрезвычайно ценен для всех заинтересованных сторон. Будет провозглашено, что некоторые виды работ настолько важны, что в данном случае цель оправдывает средства. И именно здесь прорвет плотину. Когда табу нарушается в одной области, его невозможно сохранять для общества в целом. Особенно плюрархического общества. Связь между сексуальностью и воспроизводством потомства исчезает. Секс становится скорее хобби, проявлением индивидуальности, без каких-либо желательных или нежелательных последствий. Воспроизводство же будет все больше происходить под строгим лабораторным контролем. Кто чей родитель — сложный вопрос в ситуации, когда половые клетки, которые в принципе могут быть откуда угодно, будут помещаться в искусственные утробы. 'Беременности' станут тщательно отслеживаться. К моменту 'рождения' нежелательные сюрпризы будут значительно реже. В результате манипулирования генами станет возможным уже на эмбриональной стадии избежать возникновения к будущем раковых заболеваний, болезни Альцгеймера, аллергии и целого ряда других. Также в значительной степени будет возможно программировать потомство и даже наделять его качествами, которые мы раньше едва ли расценивали как 'человеческие'. Ход событий ускоряется по мере угасания веры в совершенство 'естественного порядка', регулирующего процесс воспроизводства. Методы, применяемые при размножении, на самом деле претерпели существенные изменения в ходе эволюции. Вначале наши предки просто метали икру. Потом они стали откладывать яйца и определять иол будущих детенышей посредством регулирования температуры высиживания. Вообще особое внимание к генам, определяющим пол ребенка, связано с тем, что коль скоро существуют ролевые различия между полами, уже на ранней стадии необходимо сделать правильные поло-ролевые выборы для будущего младенца. Так что единственная эволюционная 'естественная' вещь — это сами изменения. Главный аргумент гуманистов против искусственного оплодотворения и вынашивания состоит в том, что все это расценивается как грубое вмешательство вдела природы. Гуманисты исходят из предположения, что культура и природа — это два совершенно разных явления, противоположных друг другу. Но в информационной парадигме подобное разделение культуры и природы выглядит устаревшим. Культура — это новая версия природы: Природа, 2.0 По-видимому, отмирающие гуманистические институты капитализма будут все сильнее настаивать на введении ограничений применения генных технологий. Будут расти требования установления жесткого контроля со стороны государства и научных экспертов над любыми исследованиями, касающимися всевозможных буржуазных табу. Во многих случаях подобные требования найдут отклик в среде политиков, а в отдельных случаях более или менее серьезные ограничения генетических экспериментов уже введены. Но все это не столь важно. Постоянно ослабевающие позиции государства, по сравнению с растущей силой нетократии и мультинациональных биотехнологических компаний, станут причиной появления непреодолимых препятствий на пути политических методов контроля ситуации. Наиболее продвинутые генетические исследования уже протекают в тиши закрытых от постороннего глаза лабораторий в законспирированных частных владениях. Помимо всего прочего, иудео-христианские представления Запада о святости уникальной личности не являются универсальн