не всегда навешивали на себя все свои золотые цепи сразу; носить бренды типа «Версаче» считалось «уже чересчур» [1319]. В 1990-е новый русский в малиновом пиджаке стал персонажем местного фольклора, и к началу 2000-х люди уже стали избегать чрезмерной экстравагантности [1320]. Вся изобретательность нередко уходила на искусное выпрямление и окрашивание волос, а не на подбор купленных нарядов. Случались иногда и общегородские помешательства: все вдруг начинали носить модные резиновые сапоги, например, в клеточку, в цветочек, в огурцы или с леопардовой расцветкой, или «в этом году вот появились эти меховые штуки жилетки дебильные, все их покупают» [1321]. Но некоторые стали следовать моде более осмысленно: персонажи, называемые заимствованным словом «хипстер», могли бы вполне вписаться в толпу где-нибудь в американском Вильямсбурге или британском Хокстоне – та же радикально скроенная и небрежно сшитая одежда, та же обувь – пародия на боты, которые когда-то носили в цехах закрытых ныне заводов [1322].
7.7. «Пространство культуРРы», галерея молодых дизайнеров, июнь 2011
Люди среднего возраста, напротив, сохраняли приверженность к неярким цветам и сдержанному стилю советского прошлого, хотя одежда советской эпохи, вроде тяжелых драповых пальто, сменилась универсальными и стереотипными куртками и пальто из стеганого нейлона или водонепроницаемой, несминаемой ткани. Молодежь часто тоже ограничивалась невыразительной спортивной одеждой.
Если на Невском преобладали разного рода «униформы», тех, кто избегал банальности в одежде, можно было встретить в любом уголке города – и так же быстро потерять в толпе: прохожий, смело переходящий замызганный Литейный мост в пальто цвета шампанского и бледно-сером шарфе; девушка в бирюзовых, расшитых пайетками туфлях на платформе и пышной короткой юбке на Фурштадтской; ало-черное многослойное шифоновое платье в унылых окрестностях гостинцы «Санкт-Петербург» [1323]. Учитывая преобладающую сдержанность петербуржцев в одежде, явления подобного рода вызывали такой же шок, как вид человека, громко хохочущего во весь золотозубый рот на заднем сиденье троллейбуса, набитого молчаливыми пассажирами [1324]. Что до старшего поколения, здесь воплощением определенного местного стиля были женщины в аккуратных темных зимних пальто и желтовато-коричневых шарфах – потребность в красках они, как правило, удовлетворяли экстравагантными комбинезонами, в которые наряжали своих комнатных собачек [1325].
Возможно, именно традиционным стремлением петербуржцев себя контролировать, равно как и нежеланием любить то, что им предписывают, объясняется искусственность пешеходных зон вокруг Невского [1326]. В этих ухоженных загонах работы уличных художников тоже носили строго коммерческий характер, а буйство фантазии проявлялось в других районах города. В марте 2008 года две бетонных полусферы на набережной Кутузова, установленные там городскими властями с целью ограничения парковки, были выкрашены в желтый цвет и превратились в гигантские груди языческой богини, слепленной из снега, – на месте лобковых волос у нее была горсть земли [1327]. Граффитисты также регулярно сводили на нет усилия администрации по упорядочению городского пейзажа, покрывая целые стены завихряющимися завитками «кислотных» цветов и оставляя непрошеные комментарии на чудовищных копиях знаменитых русских картин, размещенных Русским музеем на стенах зданий вдоль набережной канала Грибоедова [1328]. Попытки властей «приручить» этот жанр путем выделения специальных площадок – таких, как подходы к Апраксину двору или дворы вокруг центра «Пушкинская, 10», – были успешными лишь отчасти.
Смена излюбленных маршрутов прогулок привела к трансформации ряда районов города. К концу 1990-х с Елагина и Каменного острова исчезли скульптуры советской эпохи [1329] и по выходным Елагин остров заполняли многочисленные семьи, которые теперь попадали сюда на метро, через станцию «Крестовский остров» (рядом с ней круглый год работал парк аттракционов). На Каменном же острове, наоборот, интенсивный поток автомобилей затихал лишь в выходные, но для прогулок его использовали не слишком активно: на общественном транспорте доехать сюда было сложно, отпугивал и все более очевидный статус острова как престижного жилого района.
7.8. Статуя боксера на Каменном острове, 1996. Фото Иэна Томпсона
В 1990-е и 2000-е одним из самых популярных мест, где вечерами и ночами околачивалась молодежь, стало Марсово поле, бывшее когда-то местом проведения официальных церемоний. Юноши и девушки устраивались на гранитных блоках мемориала павшим в годы революции, играли на гитарах и выкрикивали свои песни. Разряженные выпускники школ толпились у Вечного огня, фотографируясь на его фоне. Тем самым они захватывали прежде священное мемориальное пространство, а также место, куда в позднесоветские годы по будням обычно водили гулять детей [1330]. Островки засохшей блевотины на надгробиях братских могил героев свидетельствовали о переоценке ценностей [1331].
7.9. Молодые люди используют мемориал на Марсовом поле как место для тусовки, 2010. Иронии добавляет надпись на плите: «Не жертвы – герои»
Эти социальные изменения не были в чистом виде продуктом постсоветского развития. Уже к 1987 году правила общественного порядка в Ленинграде были пересмотрены: в них включили запрет на «ношение символов, атрибутов и других изделий и изображений, противоречащих нормам морали и нравственности или создающих опасность для здоровья и жизни граждан» и «употребление в общественных местах парфюмерных, химических веществ или медицинских препаратов без назначения врача с целью получения алкогольного или токсикоманического опьянения», а также продажу алкоголя лицам моложе 21 года [1332]. Но хотя с уходом советской власти способы времяпрепровождения у молодежи радикально не изменились, задним числом стало принято ассоциировать их именно с этой грандиозной переменой. Что, в свою очередь, стало основным поводом для ностальгии у людей среднего возраста. Источником поэтического вдохновения в то время могли служить даже советские кафе с их неизбывным убожеством – как вспоминает об этом Н. Слепакова в стихотворении «Петергоф»: «Глядел в сырое утро глазом карим / Из белой чашки твой остывший кофе» [Слепакова 2012: 129] [1333]. После приватизации откровенная сентиментальность стала в порядке вещей, и воспоминания В. Попова – один из ярких тому примеров.
Однако это не попытка оспорить чьи-то сожаления о прошлом. Главной целью Попова было в любом случае не столько доказать, будто в советские времена дела обстояли лучше, сколько поделиться чувством растерянности. Когда ты уже не убежден, что всегда получаешь лучшее, исчезает и уверенность в себе. Возможность сидеть в любом понравившемся кафе – это совсем не то, что знать: ты и твои друзья регулярно посещаете единственное в городе заведение, куда имеет смысл ходить. Для жителей города, где такое значение придается исключительности, это настоящее оскорбление. Высказывалось также мнение, которого придерживались многие в постсоветской культуре независимо от места: раньше чувство товарищества было сильнее. У постсоветских
