поодиночке, то вместе Вашингтон и Линкольн предлагают ньюйоркцам автомобиль или соковыжималку за полцены, за четверть, за одну десятую. Можно с уверенностью сказать, что отсталые элементы принимают прославленных президентов за коммивояжеров. И надо же, чтобы между двумя мощными распродажами затесался скромный романтический праздник — Валентинов день. 14 февраля каждого года уже больше двух тысячелетий влюбленные всех западных стран отмечают праздник любви. Валентином звали святого, но он попал сюда по ошибке. На самом деле это древний языческий праздник, в который молодые люди разного пола обменивались подарками с изображениями Купидона (так что все эти бесчисленные открытки с амурчиками пришли в Нью-Йорк прямиком из античности). О том, что происходило после обмена подарками, с известной откровенностью рассказала Офелия:С рассвета в Валентинов день Я проберусь к дверям И у окна согласье дам Быть Валентиной вам. Он встал, оделся, отпер дверь, И та, что в дверь вошла, Уже не девушкой ушла Из этого угла.
Явно намекая на подобные обстоятельства, 14 февраля Нью-Йорк украшается гирляндами сердец. Хорошо еще, что символом любви западному человеку служит красное сердечко. Вот в Индии для этой цели используется лингам. Представляете Нью-Йорк, украшенный гирляндами лингамов? Впрочем, те, кто не знает, что лингам — это натуралистически выполненный фаллический символ, представить себе такую гирлянду не могут. Те, кто знает, тоже не могут.
В Валентинов день все располагает к мыслям о любви или хотя бы о браке. Поэтому мы заглянули в раздел брачных объявлений одного нью-йоркского журнала. Сделали мы это из платонического любопытства. До этого нам приходилось видеть такие объявления только в эмигрантской прессе. Там они обычно поражают своей трогательностью и нетребовательностью. Вроде: «Я верный друг, и я нежна, хозяйка и совсем одна».
Но оказалось, что и у коренных американцев все не так просто. «38-летний холостяк, католик, шести футов росту, романтичный и привлекательный, владеющий тремя домами и четырьмя бизнесами, ищет женщину до 30, с чувством юмора». Вот так: с одной стороны — шесть футов католической плоти и четыре бизнеса, а с другой — только эфемерное чувство юмора. Каким же невероятным изъяном обладает этот холостяк, что до 38 лет не сумел найти свой, прямо скажем, незатейливый идеал?
А вот обратный вариант: «30-летняя, очень сексуальная, голубоглазая худая еврейка, сделавшая прекрасную карьеру, хотела бы познакомиться с мужчиной до 40, худым и искренним». Допустим, вы или не худой или не искренний. Тоже отчаиваться не стоит. «28-летняя простоватая серьезная чувствительная еврейка, некурящая, ищет мужчину со вкусом к жизни». Господи, ну кто же видел мужчину без вкуса к жизни? Такие лежат на кладбище. А вот объявление, которое заставит трепетно перебирать копытами любого представителя сильного пола: «25-летняя высокая, голубоглазая, красивая блондинка ищет обеспеченного мужчину, возраст не важен». Тут все портит только одно прилагательное — «обеспеченного». Где уж нам уж…
Не надо думать, что третья волна, плескаясь в американском океане, не добралась до бракопосреднического дела. Вот следы нашего проникновения на ярмарку любви: «Еврей, 31, атлет, похож на Барышникова, ищет очень красивую, худую, остроумную, с хорошим образованием девушку до 23, должна быть из хорошей семьи». Понятно? Если похож на Барышникова — можешь выбирать, тут спорить не приходится.
Даже самым удачливым эмигрантам знаком синдром неприкаянности. Комплекс чужестранца, который мрачно бредет по посторонней Америке и угрюмо бормочет себе под нос: «Мы чужие на этом празднике жизни».
В такие минуты неплохо полистать брачные объявления. Не для того, конечно, чтобы выбрать подругу (мы с аборигенами, как представители разных ступеней эволюции, практически не скрещиваемся). Нет, просто для того, чтобы понять, что мы не одни здесь бываем одинокими. Что где-то есть богатые холостяки, худые еврейки, атлетические католики, которым жизнь тоже не сахар. Ничто не приносит столько удовлетворения, как созерцание чужой неустроенности.
ОБ ОСТРОВЕ МАНХЭТТЕН
Манхэттен — это остров. Мы точно знаем, потому что однажды объехали его на пароходике.
До этого путешествия уверенности не было. Когда едешь по Нью-Йорку на машине, никогда толком не знаешь, находишься ли в Манхэттене, Бронксе или уже в каком-нибудь Коннектикуте. Про сабвей и говорить не стоит — под землей все равно.
Нет, чтобы убедиться в том, что Манхэттен — это часть суши, окруженная водой, нужно вернуться к водному транспорту, С палубы корабля, даже если это речной трамвайчик, только и можно разобраться в нашем географическом положении. Только так можно убедиться, что мы островитяне. А это дело немаловажное.
Остров всегда интереснее материка. В его замкнутости есть что-то таинственное. На континенте суша уходит в бесконечность, на острове она всегда кончается пляжем.
Отгороженные от большой земли, острова предполагают самостоятельность жизни. Может быть, поэтому здесь больше ощущается вкус к приключениям. Не зря классики авантюрного жанра обожали выносить в заголовки своих прославленных романов эту географическую деталь — «Таинственный остров» у Жюля Верна, «Остров доктора Моро» у Уэллса, «Остров сокровищ» у Стивенсона. Да и жизнь Робинзона Крузо потеряла бы немало притягательности, если бы Дефо поселил героя в заброшенном оазисе Сахары.
Изолированность предполагает сюжетную завершенность — большой, посторонний мир не вмешивается в личные дела персонажей.
К тому же остров — идеальное место для социальных экспериментов. Начиная с Атлантиды Платона, почти все утопии размещались на фантастическом острове. Коммунисты в этом смысле не придумали ничего нового. Идея «одной, отдельно взятой страны» имеет прямое отношение к традиции авантюрного романа. Тем более когда эта самая страна оказалась в «кольце врагов», заменившем морские просторы. Еще убедительней пример Кубы.
Манхэттен разделяет с другими островами все преимущества своего положения. Прежде всего, он самодостаточен.
Манхэттен уверен, что если бы завтра все остальные районы Нью-Йорка исчезли с лица земли, то никто бы не заметил
