сочтете нужным, мне до этого нет дела: меня это не интересует.
– Я знаю, вас интересует, что я делаю. Впрочем, вы ошибаетесь, это очень приличная девушка. Она с большой ответственностью заправляет своей мастерской и поддерживает мать, которая находится у нее на попечении. Я виделся с ней два или три раза, вот и все.
– Не стоит ли рассказать вам окончание этого сна?
– Какого сна?
– Да, дайте мне закончить. Я уже говорил вам, что работал ассистентом в одной клинике. И вот последний из моих судей оказался администратором этой клиники. И тут же, даже не узнав, что я мог бы сказать, – и как раз перед ним я почувствовал себя невинным и решил настоять на своей невиновности, – он привел меня в замешательство моими же предыдущими признаниями, он заткнул мне рот, не дал протестовать, поймав на слове с лицемерием, от которого мне стало плохо даже во сне. Я задыхался, меня тошнило: так вот что они скрывали, вот почему чествовали меня с такой невероятной услужливостью – все потому, что я признался, сам того не заметив; потому, что я говорил неосмотрительно и преждевременно, лишая себя права заговорить в тот единственный момент, который потребует от меня честных и правдивых слов. Как это было низко! Какая низость!
– Вас, стало быть, из этой клиники выгнали?
– Какая разница!
– Не думаете ли вы, – медленно проговорил я, – что можно встретить… например, женщину, на нее посмотреть, сблизиться с ней и мало-помалу почувствовать, как исчезает все то, что было с ней общего? Кто это тут? Нечто совсем другое. Это может быть только ловушка! На протяжении нескольких мгновений ты касаешься чего-то постороннего; поймите меня: ты этого касаешься. Тут не просто ощущение, это неоспоримо, это чудовищно ясно. Это может быть только искушение.
– Да. Не начинаете ли вы уставать? Если хотите, можете провести ночь в этом кресле. Я сейчас выключу свет.
Я смотрел, как он взял в углу одеяла, постелил одно на шезлонг, потом закутался в остальные до самого подбородка.
– Но, – сказал я, – вы-то спать не ложитесь? Мне лучше вернуться к себе.
Он уже погасил свет. Через несколько мгновений через окно без занавесок проник тускловатый свет.
– Вы действительно намерены просить эту девушку о работе такого рода? Я ее не знаю, я не знаю, кто она.
Теперь я говорил тихим голосом. Он не отвечал, но я чувствовал сквозь темноту, что он повернулся в мою сторону и внимательно меня слушает.
– Я знаю, – сказал я, – что все еще существуют организации, которые распространяют листовки против государства. Они проводят собрания и провоцируют беспорядки. Поостерегитесь, государство в курсе всего, и то, что случается, происходит с его согласия и по его наущению.
Он упрямо хранил молчание. Мне казалось, что я различаю, как поблескивают, словно глаза зверя, его глаза, и этот отблеск не выражал ничего, кроме встревоженного и испуганного присутствия.
– Не верю, чтобы вы меня выслеживали, – сказал я. – Я даже, в общем-то, вам доверяю. По крайней мере, до определенной степени, поскольку весьма настороженно отношусь к вашей личности. Впрочем, мое мнение о вас меняется. Часто вы меня раздражаете, своей изворотливостью вызываете у меня настоящую неловкость, и, однако же, я здесь. Странно, я даже подчас сомневаюсь, что вы существуете. Думаю, это из-за того, что вы больны.
– Вы согласитесь принять участие в одной из наших организаций, организовать ячейку в вашем отделе мэрии?
– Нет.
– Почему?
– Это противно моим взглядам.
– Могут ли ваши взгляды поставить вас на сторону системы, которая под предлогом освобождения подавляет, которая обрекает на несуществование тех, кто проскальзывает сквозь петли ее сетей?
– Я уже читал все это в листовках, это вздор: государство не подавляет, никто не подавляет сам себя. Истина в том, что все эти критические эскапады нашептывает вам сам закон: он в них нуждается, он вам за них признателен: иначе бы все остановилось.
– А те, кто вне закона, кто на дне?
– Что? – Я выждал мгновение; пусть и в самых общих чертах, я мог различить его лицо. – Я и в самом деле слышал разговоры об этом. Но вы безумец, – внезапно выпалил я. – Это история былых времен, просто-напросто их отголосок. Вы – книга, вы не существуете.
– Не говорите глупостей. Вы отлично знаете, что я сам вне закона. Вы сейчас боретесь за свой класс, ваш грандиозный класс, который объемлет в вашем мозгу все и вся. Вы поете дифирамбы вашей администрации и даже не замечаете, что, помимо вас, есть еще кое-что, но рано или поздно вы поскользнетесь.
– Никогда. Это невозможно. Включите свет.
Я зашевелился, он зажег свет.
– Почему вы обратились ко мне? Почему вам пришла в голову эта идея?
Он едва взглянул на меня и быстро проговорил:
– Не знаю, просто по ощущениям. Впрочем, мне хотелось бы скомпрометировать вашего отчима. А теперь идите спать.
Я поднялся. У дверей я попытался было сказать ему что-то, потом забыл, что именно, или запутался. Вернулся к себе и лег в постель.
Едва я вытянулся у себя в постели, как на меня навалилась усталость, близкая не столько ко сну, как к безвольной ясности. Да, смерть, сказал я себе. На следующий день Луиза увезла меня домой. Я вновь попал в свою старую комнату, и все тут же принялись приглядываться, пытаясь понять, вышел ли я из своей апатии. Что за абсурд! Я знал, что выйду из нее, как только захочу, поскольку я не спал. В ожидании я помалкивал. Однажды утром, когда еще никто не встал, ко мне в комнату спустилась Луиза. На ней было красное платье странного, темного и резкого оттенка. Опережая на пару шагов, она провела меня через комнату, потом другую, побольше, потом мы вышли в вестибюль. Я шел за ней следом, всматриваясь в странность этого красного цвета. В вестибюле она подтолкнула меня к лестнице, и мы стали медленно подниматься. На втором этаже открылся просторный холл, с двумя входами с каждой стороны; еще одна дверь виднелась в глубине. Луиза показала на одну из дверей, подошла ближе, еще раз на нее указала, скрытно и настойчиво уставившись на меня своими столь черными глазами – ах! донельзя древними глазами, которые, казалось, всегда смотрели на меня со смесью ожидания, упрека и приказания. Ее рука скользнула к дверной ручке, схватилась за нее. Я вглядывался в Луизу изо всех сил; за этим жестом стояло какое-то необычное намерение, невероятное напоминание, память о том, что я уже приходил сюда с
