Повторим, однако, что Борхес оценивает людей действия, доступный его наблюдению маргинальный мир как бы извне. Рассказывая о блатном квартале Буэнос-Айреса (Палермо), он пишет: «Много лет я не уставал повторять, что вырос в районе Буэнос-Айреса под названием Палермо. Признаюсь, это было попросту литературным хвастовством; на самом деле я вырос за железными копьями длинной решетки, в доме с садом и книгами моего отца и предков».
Примерно это я и рассказал аргентинским коллегам, слушавшим меня с недоверием и тоской. Они были уверены, что гения бы точно они знали.
* * *
Несмотря на явную гениальность, Борхес избежал болезни ХХ в., болезни «гениальничинья». Про него рассказывают историю, что однажды его остановил прохожий и спросил, правда ли, что он – Борхес. «Иногда», – ответил писатель, усмехнувшись. Блистательный социолог, блистательный переводчик и толкователь Борхеса Борис Дубин писал: «Борхесовское письмо и вообще его творческое поведение противостоит эстетике шедевра, начиная, понятно, с идеи построения себя и своей жизни как шедевра. Картонному ячеству, стильной броскости романтической богемы и романтизированного массовой культурой “художника собственной жизни” Борхес и противополагает персональную невидимость, языковую неощутимость, слепоту к внешнему, отсутствие общих планов и дробность деталей – всю эстетику незначительного с ее идиосинкратическими перечнями невыразительных мелочей. Это справедливо, если говорить о принципах поэтики, это и справедливо и для биографии – она несюжетна, бессобытийна, по ней никогда не снять кино» [767].
Действительно, он и в самом деле глядит на окружающий мир «из дома с книгами». В противостоянии «варварства и цивилизации», «стихии и книжности» Борхес был, понятно, на стороне книги. По этому поводу можно говорить и осуждающие и оправдывающие слова, заметим только: опыт Борхеса показывает, что и из библиотеки можно увидеть и прочитать мир и человеческие отношения так, чтобы это прочтение стало в свою очередь новым и большим явлением мировой литературы. Такое общение с мертвыми культурами и авторами, своего рода мениппея, есть путь к их оживлению, когда игра с вроде бы мертвыми смыслами оживляет их. Позволю в заключение выступить в контексте борхесовского преодоления смерти.
Во второй свой приезд в Буэнос-Айрес (2015), устроенный крупнейшим нашим испанистом В.Е. Багно, видели мы совсем другую Аргентину. Аргентину книги. Надо сказать, что это была принципиально иная поездка – на 41-ю международную книжную ярмарку в Буэнос-Айрес, где Россия оказалась впервые. Встретились писатели и переводчики, да и посольское начальство гуманизировалось. И грамотных здесь хватало. Люди жили книгой и с книгой. И тут мы попали, наконец, в музей Борхеса. Хочу показать читателю фото молодого Борхеса среди друзей.
Борхес сверху в центре, выделяется сразу
Вот группа приехавших и местных. В центре Всеволод Евгеньевич (Слава) Багно, директор ИРЛИ.
С коллегами
И имя Борхеса здесь звучало в полную меру. Потом нам разработали маршрут. Я, как уже поминал, был и в Центре Борхеса, и в его музее. Но самая большая неожиданность случилась совершенно по-борхесовски. Это было после посещения кладбища Ricoleta, где я увидел могильный ансамбль Сармьенто. А потом с коллегами мы отправились в кафе La Biela, кафе, перед которым рос тридцатиметровый фикус с ветвями толщиной с человеческое туловище. Вроде дерева из «Детей капитана Гранта», на котором умудрились спастись все герои. И вот, войдя в кафе, я остолбенел: за столиком перед входом сидели – слева Хорхе Луис Борхес и справа его зять и соавтор Адольфо Бьой Касарес и, похоже, беседовали. Между ними стояло пустое кресло, словно приглашая вошедшего к собеседованию. Да простят мне поклонники Борхеса и пусть удивятся те из аргентинских профессоров, кто не знал о его существовании. Но я сел между двумя классиками, на свой лад продолжив макабрическую игру, которую они так любили, общаясь то с Сервантесом, то с Гомером и т. д. Я общался с ними, прежде всего с Борхесом, размышляя о той сверхзадаче, которую он решил для аргентинской литературы, превратив ее из литературы провинциальной в литературу мирового уровня.
Мой фантазм. Беседа за столом. Между Борхесом и Касаресом
Но чтобы осознать это, читать Борхеса надо внимательно, вдумчиво и усидчиво. И понимать его иронию, доверяя ходу мысли гения.
Отстаивая честь и достоинство
(О повести Генриха Бёлля «Потерянная честь Катарины Блюм, или Как возникает насилие, и к чему оно может привести»)
Очевидно, в каждой литературе есть художник, для которого малы и недостоверны такие определения как «большой» или даже «великий». Он в них не укладывается, потому что ему дано нечто большее, дано историей, судьбой, талантом прикоснуться к самым сущностным и болевым точкам своей культуры и оценить их с нравственной безошибочностью. Иными словами, он оказывается в ряду тех людей, которые, как говорил Достоевский, оправдывают собой существование человечества. Таким писателем в послевоенной немецкой литературе был Генрих Бёлль.
Генрих Бёлль
К сожалению с горечью мы вынуждены говорить о нем в прошедшем времени. Писатель, которого весь мир называл совестью и душой Германии, скончался в 1985 г., но последние его произведения еще доходят до нас и, видимо, будут доходить в течение некоторого времени. Левакам он казался старомодным, консерваторам – левым, а то и «красноватым», как его героиня Катарина Блюм, а Бёлль был выразителем того, что можно бы назвать стержневой линией немецкой культуры, художником, всю жизнь пытавшимся сквозь все наслоения национализма, псевдопатриотизма, равнодушия, сытости, реваншизма пробиться к подлинной сущности Германии, утвердить ее истинные духовные ценности.
Повесть, о которой идет речь («Die verlorene Ehre der Katharina Blum»), стилизована под жанр так называемой документальной прозы, и предметом ее является судебный процесс по делу Катарины Блюм, двадцатисемилетней домашней работницы; она «застрелила в своей квартире журналиста Вернера Тётгеса», как об этом сообщается в первых же строчках. Обращение большого писателя к криминальному сюжету, как мы понимаем, позволяет предельно заостренно поднять социальные, нравственные и культурные вопросы большой значимости. И действительно, в этой повести Бёлля мы можем увидеть практически все его темы, мотивы, образы, но как бы возведенные в высшую степень, дающуюся не только ростом мастерства, но прежде всего постоянными размышлениями над проблемами немецкой культуры, ее традициями, уточнением и прояснением собственной позиции, ее углублением. Здесь каждое слово взвешено, выверено, несет всю полноту смысловой нагрузки, пронизано токами всей предшествующей литературы, насыщено глубокой литературно-философской символикой.
В одном из лучших ранних рассказов Бёлля «Когда кончилась война» есть эпизод, когда автор-рассказчик отказывается взять из рук бывших солдат фашистской армии кусок хлеба («я не хотел преломить с ним хлеб»), хотя это грозит ему если не гибелью, то уж во всяком случае избиением. Его спасает бывший узник нацистского концлагеря, отмечая при этом у героя «проклятый дар придавать всему символический смысл». Этот «проклятый дар» Бёлль сохранил на
