…что случилось через восемьдесят лет после смерти Шумана. Одним из последних сочинений Шумана был скрипичный концерт, который он написал для Иоахима. После смерти мужа Клара решила, что это слабое произведение и публиковать его не стоит. (Она невзлюбила многие последние произведения Шумана, включая пять романсов для виолончели и фортепиано, которые безвозвратно утрачены, ибо Клара сожгла единственную копию. Р-р-рр-рррррррррр…)
Итак, она отдала рукопись скрипичного концерта в Берлинскую библиотеку, строго-настрого запретив кому-либо к ней прикасаться раньше, чем через сто лет после смерти Шумана (то есть до 1956 года). Однако в начале тридцатых годов двадцатого века известная венгерская скрипачка и внучатая племянница Иоахима принимала участие в спиритическом сеансе (очень странном мероприятии, во время которого, как говорят, можно по буквам — буква за буквой — получать сообщения от духов умерших). Вдруг появилось послание: скрипачка должна отыскать неопубликованный скрипичный концерт, сочинённый вещающим духом. «Как вас зовут?» — испуганно спросила скрипачка. «Роберт Шуман», — пришёл ответ. После этого (и отчасти благодаря спиритическому сеансу) в Берлинской библиотеке нашли скрипичный концерт Шумана. Всё это очень странно, и я не знаю, насколько правдива сверхъестественная часть этой истории, — возможно, какие-то люди уже знали о существовании концерта и каким-то образом сумели подшутить над скрипачкой, — однако она искренне верила в то, что с ней вступил в контакт дух Шумана. Вообще-то красивая история.
7. Клара пережила Шумана на сорок лет и до глубокой старости давала концерты (в основном она исполняла произведения Шумана — во всяком случае, его ранние сочинения). Однако замуж она так никогда и не вышла, а на концертах всегда выступала в чёрном.
А дети…
Когда Шуман покинул свой дом, дети потеряли не только отца, но и мать, поскольку Клара стала почти непрерывно разъезжать. Вскоре детей ещё и разлучили друг с другом; у них была тяжёлая жизнь. К сожалению, все мальчики умерли довольно рано — самый старший, Людвиг, тоже закончил свои дни в клинике для душевнобольных, покинутый всеми, как и его отец, только это тянулось гораздо дольше. Тем не менее две из трёх его сестёр благополучно дожили до глубокой старости, так что в этой истории есть и радостные моменты. Прошу прощения за весь этот беспросветный мрак. Следующая глава будет повеселее, честное слово…
С детским лицом? И пухлыми щёчками? Тепличное растение? Гм… Так да не так. Пятидесятилетний Брамс был совершенно не похож на Брамса двадцатилетнего — по крайней мере внешне. Давайте пойдём вслед за ним по той же самой венской улочке (где он жил в последние тридцать лет), где пару глав назад мы видели Бетховена. Вот он, Брамс, топает вперёд — топ, топ, топ. Все вокруг на него смотрят, ведь он знаменит, и люди узнают его — но поскорее отводят глаза, ибо у Брамса суровый нрав и он не любит, когда на него пялятся. Чтобы не отстать от Брамса, нам придётся поторопиться, поскольку шаг у него широкий. Правда, мы сможем немного перевести дух, когда он доберётся до своей двери, — Брамсу нужно вытащить ключи из кармана пальто, а это не так просто: несмотря на атлетическое сложение, он (мягко говоря) несколько бочкообразен и ему, наверное, трудно через живот дотянуться короткой толстой рукой до кармана пальто. Наконец он заходит в квартиру и топает через спальню в кабинет — именно здесь Брамс работает. Тут он оборачивается и смотрит на нас. Его пронзительные голубые глаза полны подозрения. (Ничего удивительного, ведь мы вслед за ним вошли к нему в дом безо всякого приглашения.) Однако мы обращаем внимание не только на его глаза. У Брамса есть нечто куда более удивительное: это борода. Не борода, а бородища. Густая седая борода появилась, когда Брамсу было сорок пять лет. Его борода производила такое сильное впечатление — по крайней мере, в сочетании с остальной частью головы, — что портрет Брамса даже поместили в детской книжке по географии в качестве образца того, как выглядел (или мог выглядеть) в старину представитель северогерманских племён. Борода настолько изменила его внешность, что, отрастив её, он однажды целый вечер беседовал с приятелем, и тот его не узнал. Борода была настолько пышной, что в ней можно было спрятать целое семейство хомячков, и никто бы ничего не заметил (конечно, за исключением Брамса и хомячков).
Могу поспорить, что она была вдобавок колючей, ибо к тому времени Брамс сам стал довольно ключей личностью. (Неудивительно, что его любимый ресоран назывался «Красный ёж».) Брамс, скорее всего, резко спросил бы нас, что нам надо, — очень странным голосом, охрипшим от крика и напряжения, поскольку в молодости он изо всех сил старался сделать его более низким. Наша встреча могла бы оказаться очень непростой. Брамс не любил гостей; когда кто-нибудь к нему приходил, он часто прятался в дальней комнате и притворялся, будто его нет дома. То, что мы с вами увязались за ним, ему вряд ли понравилось бы. Однако по отношению к вам после нескольких мгновений неловкости его сердце оттаяло бы: Брамс любил детей и обычно за ним по улице шла целая ватага ребятишек — в основном из-за его привычки раздавать лакомства. Иногда он поднимал руку с конфетами вверх и давал приз тому, кто выше всех подпрыгнет. Порой он покупал сласти, с виду похожие на камешки, и неожиданно, ни слова не говоря, запихивал их своим юным друзьям в рот, приводя детей сначала в ужас, а затем в восторг. Так что с вами, скорее всего, ничего не случится. Однако со взрослыми он вёл себя совсем по-другому. Если кто-то попадал в беду, или когда-то от всей души помог Брамсу, или просто ему понравился, тогда он мог быть добрым, заботливым и очень милым — в общем, настоящим другом. Но если ему казалось, что кто-то важничает или с видом знатока рассуждает о том, в чём ничего не смыслит, или же просто ведёт светскую пустую болтовню, — тогда горе ему! Если к Брамсу подходила важная, разодетая в пух и рах светская дама и начинала жеманно щебетать о том, как ей понравилась его музыка, он мог с большим сарказмом спросить её, в каком именно месте она ей понравилась — под её голубой шалью, под птичкой на шляпке или где-то ещё? Дама ретировалась, сгорая от стыда и унижения.
Брамс презирал светские обеды и, если вообще соглашался на них присутствовать, вёл себя подчас отвратительно. По Вене гуляла такая история (выдуманная, но вполне правдивая по духу). Однажды Брамс посетил изысканный вечер, устроенный одной дамой из высшего общества, и вёл себя настолько вызывающе, что вся компания никак не могла дождаться, когда же он наконец уйдёт. Несчастная хозяйка пошла его провожать, и напоследок Брамс рявкнул: «Если сегодня вечером я кого-то не оскорбил, пожалуйста, принесите ему мои извинения!»
К счастью, ни мои лучшие друзья, ни мои злейшие враги не могут сказать, что я похож на подобную даму из высшего общества, так что в меня он, вероятно, не стал бы метать громы и молнии. А если бы я сумел совершенно искренне рассказать Брамсу, как его музыка трогает меня, и если бы он поверил каждому моему слову, он, возможно, засиял бы от удовольствия. И если бы я ему по-настоящему понравился, Брамс угостил бы меня одной из своих сигар похуже. (На самом деле это не важно, потому что я бы всё равно отказался — ну и гадость!) Возможно, он предложил бы сварить для нас кофе в своей кофеварке, которой очень гордился. Это был бы чистый, крепкий кофе со свежими (не кипячёнными) сливками. Как-тораз в ресторане Брамсу подали кофе, смешанный с цикорием (это такой корень, который дешевле кофейных зёрен; и, если его заварить как кофе, получается неплохая подделка). Брамс вызвал владелицу ресторана. «Скажите, — промурлыкал он, — у вас случайно нет цикория?» Дама ответила, что есть. «Удивительно! — сказал Брамс. — Можно мне на него взглянуть?» Хозяка вынесла ему два пакетика с цикорием. «И это всё, что у вас есть?» — разочарованно спросил Брамс. Дама с сожалением сказала, что больше цикория у неё нет. «Отлично, — радостно воскликнул Брамс, запихивая оба пакетика себе в карман. — А теперь, будьте любезны, приготовьте-ка нам настоящий кофе!»
Однако я бы действительно расположил его к себе, если бы сказал, что беден (ибо, вместо того чтобы зарабатывать деньги, я, к примеру, сочиняю книгу о композиторах). Брамс, возможно, дал бы мне всю необходимую сумму денег, — только если я никому об этом не расскажу. Он был первым композитором, который разбогател от продажи собственной музыки, никогда не работал на заказ и просто не знал, что делать со своими деньгами. Он отсылал большие суммы либо Кларе Шуман, либо своему издателю и просил, чтобы они их за него куда-нибудь вложили. Кроме того, немалые суммы Брамс просто раздавал — своим родственникам, молодым музыкантам, музыкальным организациям или благотворительным обществам. Или тем, кто находился в крайней нужде. Одна из странностей Брамса заключалась в том, что он не хотел, чтобы люди знали, какой он добрый, сердечный и щедрый. Он и вправду был немного похож на ежа — снаружи колючки, а внутри прячется мягкий зверёк. С молодыми композиторами Брамс нередко бывал совершенно беспощаден — они, мол, не знают, что делают, и пусть даже не надеются стать композиторами, — но затем он предлагал им материальную поддержку, избавляя от необходимости искать работу и давая возможность посвятить себя изучению композиции.
