Заглянув в заметки Гизенхайма, сделанные по поводу латинских и немецких текстов, мы можем понять, как в классе Гофмана проходило аналитическое чтение. Многие из слов, которые Гизенхайм записывал на полях латинского текста, являются синонимами или переводами; иногда в записях содержится и особое объяснение. Например, над словом prognatos студент записал синоним progenitos, а потом объяснил по-немецки: «те, кто рождены друг от друга». В других заметках говорится об этимологии слова и родственных ему словах в немецком. Любимым автором в Селесте был Исидор Севильский, теолог VII века, в своем труде «Этимологии», состоявшем из двенадцати томов, объяснявший значение и использование слов. Гофман, похоже, был особенно озабочен тем, чтобы научить своих студентов правильно употреблять слова, с уважением относиться к их значениям и скрытому подтексту, чтобы впоследствии они могли свободно переводить и толковать тексты. В конце тетрадей он потребовал составить «Index rerum et verborum» («Указатель предметов и слов»), где были перечислены все изученные ими темы. Это, безусловно, должно было помочь им оценить пройденный путь и дать необходимые инструменты для самостоятельного чтения. В некоторых фрагментах есть комментарии Гофмана. Слова никогда не записывались фонетически, и это означает, что, прежде чем копировать текст, Гизенхайм, Ренанус и другие студенты несколько раз повторяли его вслух, чтобы запомнить произношение. Не расставлены в тетрадях и акценты, так что мы не знаем, требовал ли Гофман определенного ритма при чтении или вообще не обращал на это внимания. В поэтических строчках ритм, безусловно, учили соблюдать, и мы можем вообразить, как Гофман гулким голосом читал звучные древние строки.
Изучив эти тетради, мы можем сделать вывод, что в середине XIV века чтение — по крайней мере, в гуманистических школах постепенно отдавалось на откуп самим читателям. Прежние авторитеты переводчики, комментаторы, аннотаторы, составители глоссариев, каталогов и антологий, цензоры, создатели канонов — установили официальную иерархию и приписали определенные свойства разным книгам. Но теперь читателей просили читать для самих себя и иногда определять ценность и значение текста самостоятельно, хоть и в свете мнения авторитетов. Разумеется, эта перемена не была внезапной, ее нельзя привязать к определенному месту или дате. Еще в XIII веке анонимный писец писал на полях монастырской хроники: «При чтении книг у вас должно войти в привычку обращать больше внимания на смысл слов, чтобы наслаждаться плодами, а не листьями»[169]. Сходное чувство отразилось и в методах преподавания Гофмана. В Оксфорде, в Болонье, в Багдаде, даже в Париже схоластические методы подвергались сомнению и постепенно менялись. До некоторой степени это было связано с тем, что после изобретения печатного пресса книги стали намного более доступными, но также и с тем, что в упрощенной социальной структуре Европы Карла Великого и Средневековья произошел экономический, политический и социальный перелом. Новым ученым например, Беатусу Ренанусу, должно быть, казалось, что мир теряет стабильность и стремительно усложняется. И, как будто этого было недостаточно, в 1543 году был опубликован революционный труд Коперника «De revolutionibus orbium coelestium» («Об обращении небесных сфер»), где утверждалось, что солнце помещается в центре Вселенной в противовес «Альмагесту» Птолемея, в котором говорилось, что Земля и человечество находятся в центре мироздания[170].
Переход от схоластических методов к более свободным системам мышления вызвал и еще один виток развития. До сих пор задачей ученого как и учителя был поиск знаний в рамках определенных правил и канонов проверенных научных систем; учитель, как публичная фигура, должен был сделать разные уровни значения текстов доступными для как можно более широкой аудитории, подтвердив тем самым общую социальную историю политической философии и веры. После Дрингенберга, Гофмана и других преподавателей выпускники школ, новые гуманисты, покидали классы и общественные форумы, чтобы, как Ренанус, уединиться в кабинете или библиотеке, почитать и подумать наедине с собой. Учителя латинской школы Селесты остались верны заповедям ортодоксов, подразумевавшим «правильное» и совместное чтение, но также открыли перед студентами куда более широкие и личностные гуманистические перспективы; в конце концов студенты научились ограничивать процесс чтения своим собственным миром. Теперь при чтении они полагались в первую очередь на личный опыт и авторитет.
ОТСУТСТВУЮЩАЯ ПЕРВАЯ СТРАНИЦА
В последний год моей учебы в школе Colegio Nacional de Buenos Aires учитель, чье имя я не потрудился запомнить, встал у доски и прочел нам следующее:
Все эти притчи только и означают, в сущности, что непостижимое непостижимо, а это мы и так знали. Бьемся мы каждодневно, однако совсем над другим.
В ответ на это один сказал: «Почему вы сопротивляетесь? Если бы вы следовали притчам, вы сами стали бы притчами и тем самым освободились бы от каждодневных усилий».
Другой сказал: «Готов поспорить, что и это притча».
Первый сказал: «Ты выиграл».
Второй сказал: «Но, к сожалению, только в притче».
Первый сказал: «Нет, в действительности; в притче ты проиграл».[171]
Короткий текст, который наш учитель так и не попытался объяснить, взволновал нас и вызвал множество дискуссий в прокуренном кафе «Ла Пуэрто-Рико» за углом от школы. Франц Кафка написал его в Праге в 1922 году, за два года до смерти. Сорок пять лет спустя он оставил у нас, пытливых подростков, неловкое ощущение того, что любая интерпретация, любой вывод, любое «понимание» его и его притч будет неправильным. Эти несколько строк говорили не только о том, что любой текст можно считать притчей (и здесь стирается разница между понятиями «притча» и «аллегория»),[172] раскрывая элементы текста извне, но и то, что каждое чтение само по себе аллегорично, как объект других чтений. Мы тогда еще ничего не слышали о критике Поле де Мане, который утверждал, что «аллегорические повествования рассказывают о неудачной попытке прочесть»[173] но соглашались с ним в том, что чтение не может быть конечным. С одним существенным различием: то, что де Ман считал анархической неудачей, мы считали доказательством своей свободы как читателей. Если в чтении не существует такой вещи как «последнее слово», никакой авторитет не сможет настоять на «правильном» прочтении. Со временем мы поняли, что некоторые виды чтения лучше других более просвещенные, более прозрачные, более провоцирующие, более приятные, более раздражающие. Но открытое нами чувство свободы никогда больше не покидало нас, и даже сейчас, наслаждаясь книгой, которую некий критик забраковал, или, откладывая в сторону другую, всячески превозносимую критикой, я вновь испытываю то же мятежное чувство.
Сократ утверждал, что чтение может озарить лишь то, что человек уже знает, и что мертвые буквы не способны дать никакого знания. Средневековые ученые искали в чтении множество голосов, которые в свою очередь были отражением главного голоса логоса Бога. Для гуманистов позднего Средневековья текст (включая чтение Платоном Сократа) и последующие комментарии многих поколений читателей воплощал мысль о том, что существует возможность бесконечного множества прочтений и каждое новое прочтение будет питаться предыдущими. Читая в классе речи Лисия, мы владели информацией, о которой Лисий даже не подозревал, как не подозревал он и об энтузиазме Федра, и о сухих комментариях Сократа. Книги на моих полках не знали меня, пока я их не открыл, хотя я уверен, что они обращаются ко мне ко мне и ко всем остальным читателям поименно; они ждут нашего мнения и наших суждений. Это меня имел в виду Платон, меня имели в виду во всех книгах, даже в тех, которые я еще не прочитал.
Приблизительно в 1316 году в знаменитом письме к правителю Вероны Кан Гранде делла Скала, Данте соглашался, что каждый текст может иметь как минимум два прочтения, «ибо одно дело — смысл, который несет буква, другое — смысл, который несут вещи, обозначенные буквой. Первый называется буквальным, второй плеторическим или моральным». Данте идет дальше и предполагает, что аллегорический смысл дает возможность еще трех прочтений. Взяв в качестве примера строки из Библии «Когда вышел Израиль из Египта, дом Иакова из народа иноплеменного. Иуда сделался святынею Его, Израиль владением Его»[174], Данте объясняет:
…если мы посмотрим лишь в букву, мы увидим, что речь идет об исходе сынов Израилевых из Египта во времена Моисея; в аллегорическом смысле здесь речь идет о спасении, дарованном нам Христом; моральный смысл открывает переход души от плача и от тягости греха к блаженному состоянию; анагогический — переход святой души от рабства нынешнего разврата к свободе вечной славы. И хотя эти таинственные смыслы называются по-разному, обо всех в целом о них можно говорить как об аллегорических, ибо они отличаются от смысла буквального или исторического.[175]
