И: 10, десять раз Авраам и Сара безуспешно пытались родить ребенка.
Ц: 90, столько лет было Саре, когда она родила Исаака.
X: 8, на восьмой день ребенку сделали обрезание.
К: 100, столько лет было Аврааму, когда родился Исаак.
После дешифровки на одном из уровней обнаружился ответ Авраама Богу:
Неужто будет у нас ребенок после десяти лет ожидания? Что! Ей девяносто лет! Ребенок, который должен быть обрезан на восьмой день? От меня, которому уже сто лет?
Спустя столетия после Раши в месте слияния немецкой, чешской и иудейской культур, где некогда процветал хасидизм, незадолго до холокоста — попытки навсегда стереть мудрость иудеев с лица земли, — Кафка разработал способ чтения, который позволял ему расшифровывать слова, в то же время подвергая сомнению собственную способность делать это, настойчиво пытаться понять книгу, в то же время не смешивая обстоятельства книги с собственными обстоятельствами — как бы отвечая одновременно своему учителю, сетовавшему на отсутствие опыта, которое мешало ученикам понимать классические тексты, и своим предкам-раввинам, для которых текст всегда должен был быть откровением для читателя.
Какие книги читал Кафка? Ребенком, судя по рассказам[185], он читал волшебные сказки, рассказы о Шерлоке Холмсе, путевые заметки о дальних странах; в молодости любил Гёте, Томаса Манна, Германа Гессе, Диккенса, Флобера, Кьеркегора и Достоевского. В своей комнате, куда постоянно проникал шум из других частей дома, или в своем кабинете на втором этаже в Комитете страхования рабочих от несчастных случаев, он часто, выкроив немного времени, принимался изучать прихваченную с собой книгу: разыскивая новые значения, каждое из которых было не менее и не более важным, чем сам текст; создавая целую библиотеку текстов, которые, словно свиток пергамента, разворачивались на раскрытой перед ним странице; переходя, как ученый-талмудист, от комментария к комментарию; позволяя себе одновременно погружаться в текст и отдаляться от него.
Однажды, гуляя по Праге вместе с сыном коллеги, он остановился у витрины книжного магазина. Видя, что его юный спутник вертит головой, пытаясь прочитать заглавия выстроенных в ряд книг, он рассмеялся. «Значит, ты настоящий книжный лунатик, у которого кружится голова от чрезмерного чтения?» Друг кивнул: «Не думаю, что смог бы существовать без книг. Для меня в них скрывается целый мир». Кафка посерьезнел. «Это ошибка, сказал он. — Книга не может вместить мир. Это немыслимо. В жизни все имеет свой смысл и назначение, и ничему нельзя найти достойную замену. Человек не может, к примеру, получить жизненный опыт за счет кого-то другого. В этом-то разница между миром и книгами. Можно попытаться заключить жизнь в книгу, как птицу в клетку, но ничего хорошего в этом не будет»[186].
Идея Кафки в том, что если есть в мире логика, она непостижима, — что если есть в нем надежда, она (как он однажды ответил Максу Броду) «не для нас»[187], — позволяла ему видеть в этой неделимости самую суть «изобильности мира». Вальтер Беньямин в своем знаменитом эссе писал, что, чтобы понять взгляд Кафки на мир, «следует помнить о характерном для Кафки способе чтения»[188], который Беньямин сравнивает с позицией Великого Инквизитора из аллегорической притчи в «Братьях Карамазовых»: «Тут тайна, и нам не понять ее, — говорит Инквизитор вернувшемуся на землю Христу. — А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести». Друг, который видел Кафку читающим за столом, говорил, что тот напоминал страдальческую фигуру человека с картины «Читатель Достоевского» чешского экспрессиониста Эмиля Филлы, который словно впал в транс, сжимая книгу в своей серой руке[189].
Как известно, Кафка просил своего друга Макса Брода после своей смерти сжечь все, что он написал; как известно, Брод не подчинился воле друга. Просьбу Кафки всегда считали порывом самоуничижения, непременным «Я не достоин» истинного писателя, который ждет, что Слава ответит ему: «Нет, нет, ты достоин». Возможно, есть и другое объяснение. Возможно, Кафка, понимая, что для читателя любой текст должен оставаться незаконченным (или покинутым, как предлагал Поль Валери), что фактически текст можно читать, только пока он не закончен, ибо это оставляет место для работы читателя, для собственных творений, желал бессмертия, которое миллионы читателей даровали сожженным томам Александрийской библиотеки, восьмидесяти трем утраченным пьесам Эсхила, утерянным книгам Ливия, черновым наброскам «Французской революции» Карлейля, случайно брошенным в огонь горничной его приятеля, второму тому гоголевских «Мертвых душ», который обрек на сожжение фанатичный христианин. Возможно, именно по этой причине Кафка так и не закончил многие свои произведения: нет последней страницы в «Замке», потому что К., главный герой, не должен достичь ее, и читателю суждено вечно блуждать в многочисленных смысловых слоях текста. Романы Джудит Кранц или Элинор Глин заключаются в герметичном, исключительном процессе чтения, откуда читатель не может вырваться, не перейдя границы здравого смысла (мало кто читал «Княжну Дейзи» как аллегорию путешествия души или «Три недели» — как «Путь пилигрима» XIX века). Именно это осознавали мы тогда, в Буэнос-Айресе, вместе с острым чувством свободы: власть читателя небезгранична. «Пределы интерпретации, — отмечал Умберто Эко, совпадают с правами текста»[190].
Эрнст Поуэл в конце своей блестящей биографии Кафки, написанной в 1984 году, упоминает, что «о Кафке и его трудах написано уже более 15 000 книг на всех основных языках мира»[191]. Кафку читали буквально, аллегорически, политически, психологически. То, что количество толкований всегда больше, чем количество текстов их породивших, — банальное наблюдение, хотя и многое объясняющее. Созидающая натура самого процесса чтения состоит в том, что над одной и той же страницей один читатель будет смеяться, а другой — плакать. Моя дочь Рейчел прочла«Превращение» в тринадцать лет и сочла книгу очень смешной; Густав Яноух, друг Кафки, прочел его как религиозную и этическую притчу[192]; Бертольд Брехт счел, что это работа «единственного поистине большевистского писателя»[193]; венгерский критик Дьёрдь Лукач объявил, что это типичные измышления декадентствующего буржуа[194]; Борхес прочел в «Превращении» переложение парадоксов Зенона[195]; француженка Марта Робер увидела чистейший образец немецкого языка[196]; Владимир Набоков нашел в книге аллегорию юношеского страха[197]. Факт в том, что сюжеты Кафки, обогащенные его собственным читательским опытом, одновременно создают и отнимают иллюзию понимания; они как бы подрывают искусство Кафки-писателя в угоду Кафке-читателю.
«В общем, — писал Кафка в 1904 своему другу Оскару Поллаку, я думаю, что мы должны читать лишь те книги, что кусают и жалят нас. Если прочитанная нами книга не потрясает нас, как удар по черепу, зачем вообще читать ее? Скажешь, что это может сделать нас счастливыми? Бог мой, да мы были бы столько же счастливы, если бы вообще не имели книг; книги, которые делают нас счастливыми, могли бы мы с легкостью написать и сами. На самом же деле нужны нам книги, которые поражают, как самое страшное из несчастий, как смерть кого-то, кого мы любим больше себя, как сознание, что мы изгнаны в леса, подальше от людей, как самоубийство. Книга должна быть топором, способным разрубить замерзшее море внутри нас. В это я верю»[198].
Летним вечером 1978 года в офис издателя Франко Мария Риччи в Милане, где я работал редактором в отделе иностранных языков, доставили увесистую посылку. Открыв ее, мы увидели вместо рукописи множество иллюстраций, изображавших огромное количество самых странных предметов, с которыми совершались самые причудливые действия. Каждый из листков был озаглавлен на языке, которого не узнал ни один из редакторов. В сопроводительном письме говорилось, что автор, Луиджи Серафини, создал энциклопедию воображаемого мира, строго придерживаясь законов построения средневекового научного компендиума: каждая страница подробно иллюстрировала некую запись, написанную абсурдным алфавитом, который Серафини изобретал два долгих года в своей маленькой квартирке в Риме. К чести Риччи надо сказать, что он выпустил эту работу в двух роскошных томах с восхитительным предисловием Итало Кальвино[199]; теперь это один из самых любопытных известных мне сборников иллюстраций. «Кодекс Серафинианус»[200], состоящий исключительно из придуманных слов и картинок, следует читать без помощи общепринятого языка, через знаки, смысл которых изобретает сам пытливый читатель.
