Но это, конечно же, смелое исключение. В большинстве случаев последовательность знаков соответствует установленному кодексу, и только незнание этого кода может сделать ее прочтение невозможным. И все же, несмотря на это, я хожу по выставочным залам музея Ритбург в Цюрихе, разглядывая индийские миниатюры, изображающие мифологические сцены из сюжетов, о которых я ничего не знаю, и пытаюсь реконструировать эти сказания; я сижу перед доисторическими рисунками на камнях Плато Тассилин в алжирской Сахаре и пытаюсь вообразить, от чего спасаются бегством похожие на жирафов животные; я листаю японский журнал с комиксами в аэропорту Нарита и придумываю историю о персонажах, речь которых мне не суждено понять. Если я попробую прочесть книгу на языке, которого не знаю — греческом, русском, санскрите, кри[201] — я, разумеется, ничего не пойму; но если книга снабжена иллюстрациями, то, даже не понимая пояснений, я обычно могу сказать, что они означают хотя не обязательно это будет именно то, о чем говорится в тексте. Серафини рассчитывал на творческие способности своих читателей.
У Серафини был вынужденный предшественник. В последние несколько лет IV века святой Нил из Анкиры (ныне Анкара, столица Турции) основал монастырь неподалеку от родного города. О Ниле мы не знаем почти ничего: день этого святого празднуется 12 ноября, он умер около 430 года, был автором нескольких нравоучительных и аскетических трактатов, предназначавшихся его монахам, и более тысячи писем настоятелям, друзьям и прихожанам. В юности он учился у знаменитого Иоанна Златоуста в Константинополе[202]. На протяжении нескольких столетий, пока сыщики от науки не общипали его жизнь до голых костей, святой Нил был героем поразительной истории[203]. Согласно «Septem narrationes de caede monarchorum et de Theodulo filio», сборнику VI века, который составлялся как житийная хроника, а теперь стоит на полках рядом с приключенческими романами, Нил родился в Константинополе в семье аристократов и стал префектом при дворе императора Феодосия Великого. Он женился и имел двоих детей, но потом, обуреваемый духовными терзаниями, бросил жену и дочь и то ли в 390-м, то ли в 404 году (рассказчики этой истории вариативны в своей воображаемой точности)[204] вступил в сообщество аскетов на горе Синай, где он и его сын Феодул вели затворническую и праведную жизнь. Если верить «Житиям», добродетель святого Нила и его сына была так велика, что «вызывала ненависть демонов и зависть ангелов». Очевидно, недовольство ангелов и демонов привело к тому, что в 410 году на скит напали сарацинские разбойники, которые большинство монахов перерезали, а прочих, и среди них юного Феодула, забрали в рабство. По милости Божьей Нил избежал и мечей и цепей и отправился на поиски сына. Он нашел его в каком-то городке между Палестиной и аравийской Петрой[205], где местный епископ, тронутый набожностью святого, посвятил и отца и сына в священники. Святой Нил вернулся на гору Синай, где скончался в почтенном возрасте, убаюканный смущенными ангелами и раскаявшимися демонами[206].
Мы не знаем, на что был похож монастырь святого Нила и где конкретно он находился, но в одном из своих многочисленных писем он описывает образец идеального церковного убранства, который, как мы можем предположить, он использовал в собственной часовне[207]. Епископ Олимпиодор советовался с ним о воздвижении церкви, которую он хотел украсить образами святых, сценами охоты, изображениями животных и птиц. Святой Нил, одобрив святых, заклеймил сцены охоты и животных, назвав их «праздными и недостойными храброй христианской души» и предложил изобразить вместо них сцены Ветхого и Нового Заветов, «рисованные рукой одаренного художника». Эти сцены, помещенные по обеим сторонам Святого Креста, по словам Нила, «послужат вместо книг неученым, расскажут им о библейской истории и поразят глубиной милости Божией»[208].
Святой Нил думал, что неграмотные придут в его церковь и будут читать картины, как будто слова в книге. Он представлял себе, как они будут смотреть на чудное убранство, ничем не напоминающее «праздные украшения»; как они будут разглядывать драгоценные образы, связывая их с теми, что уже сложились у них в головах, придумывать истории о них или ассоциировать их с услышанными проповедями, а если прихожане будут все-таки не совсем «неучеными», то с фрагментами из Писания. Два века спустя папа Григорий Великий высказывался в соответствии с взглядами святого Нила: «Одно дело поклоняться картине, и совсем другое — изучать с помощью картины Святое Писание. То, что письмо может дать читателю, картины дают людям неграмотным, способным воспринимать лишь зрением, ибо в картинах невежественные видят пример для подражания, и те, кто не знает грамоты, осознают, что некоторым образом способны читать. И потому, в особенности для простого народа, картины в чем-то сходны с чтением»[209]. В 1025 году Аррасский собор постановил: «То, что простые люди не могут узнать, изучая Писание, они способны получить, рассматривая картины»[210].
Хотя вторая заповедь, данная Богом Моисею, специально указывает, что нельзя создавать «никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли»[211], иудейские художники украшали религиозные объекты еще во времена строительства Храма Соломона в Иерусалиме[212]. Со временем запрет стал соблюдаться строже, и художникам пришлось изобретать компромиссы, например, давать запретным человеческим фигурам птичьи головы, чтобы не рисовать человеческие лица. Споры по этому вопросу возобновились в христианской Византии VIII–IX веков, когда император Лев III, а позднее императоры-иконоборцы Константин V и Феофил начали бороться с иконами по всей империи.
Для древних римлян символ бога (как, например, орел для Юпитера) был заменой самого бога. В тех редких случаях, когда Юпитер изображался вместе со своим орлом, орел уже не был обозначением божественного присутствия, а становился атрибутом Юпитера, как, например, молния. Символы же раннего христианства имели двойственную природу, обозначая не только субъект (ягненок для Христа, голубь для Святого Духа), но и определенный аспект субъекта (ягненок как жертвенность Христа, голубь — как обещание спасения Святого Духа)[213]. Они не должны были читаться как концептуальные синонимы или просто копии божества. Их задача была графически расширить определенные качества центрального образа, прокомментировать их, подчеркнуть, превратить в отдельные сюжеты.
И в конце концов основные символы раннего христианства потеряли некоторые из своих символических функций и стали фактически идеограммами: терновый венец обозначал Страсти Христовы, а голубь Святой Дух. Эти элементарные образы постепенно усложнялись, делаясь все более комплексными, так что целые эпизоды Библии стали символами определенных качеств Христа, Святого Духа или Девы Марии и в то же время иллюстрациями к некоторым священным эпизодам. Возможно, именно это богатство значений имел в виду святой Нил, когда предлагал уравновесить Ветхий и Новый Заветы, поместив сцены из них по обеим сторонам от Святого Креста.
Тот факт, что изображения сцен из Ветхого и Нового Заветов могут дополнять друг друга, даруя «неученым» Слово Божье, признавали уже и сами евангелисты. В Евангелии от Матфея очевидная связь между Ветхим и Новым Заветами упомянута не менее восьми раз: «А все сие произошло, да сбудется реченное Господом через Пророка»[214]. И сам Христос говорил, что «надлежит исполниться всему, написанному о Мне в законе Моисеевом и в пророках и псалмах»[215]. В Новом Завете есть 275 точных цитат из Ветхого Завета, плюс 235 отдельных ссылок[216]. Представление о духовном наследовании не было новым даже тогда; современник Христа, иудейский философ Филон из Александрии выдвинул идею о всепроникающем разуме, проявляющемся во все века. Этот единый и всеведущий разум упоминается и Христом, который описывает его как Дух, который «дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит»[217], и связывает настоящее с прошлым и будущим. Ориген, Тертуллиан, святой Григорий Нисский и святой Амвросий художественно описывали образы из обоих Заветов и разрабатывали сложные поэтические объяснения, причем ни одно место в Библии не ускользнуло от их внимания. «Новый Завет, — писал святой Августин в самом знаменитом из своих двустиший, — сокрыт в Ветхом, тогда же как Ветхий раскрывается в Новом»[218]. И Эвсебий Кесарийский, который умер в 340 году, заявлял:
