почти ощутимым образом, заставляла стремиться вперед, не глядя вокруг себя, не позволяла отвлекаться на мелкие изгибы дороги. Мы проходили над холмиками, перешагивали через чаши и вазы, держась позади колонн. Я почувствовал, как ее рука судорожно сжимает мою, начинало казаться, будто она тянет меня к земле, хочет перенести в мою руку и на мое тело свой пот, а ее жизнь, пробегая вдоль газона, мешкая перед расщелинами, уже ушла на три четверти в землю.
Когда мы подошли к ограде и через открытые ворота стала видна аллея с двумя огромными кипарисами, а в нескольких метрах далее две могилы, одна – в виде небольшого, кичливого дворца в скульптурном узорочье, с манерными, утонченными колоннами, слишком яркими витражами; другая – тяжелая и массивная, своего рода приземистая башня, придавленная сверху гигантской аллегорической фигурой, я не испытал ни малейшего удивления. Я знал, что уже приходил с ней сюда под схожим солнцем, уже встречал ее в том же платье, с подобранными волосами, оскорбляющую солнце своей неприкаянностью. И когда мы проходили мимо самшитов, держа путь к двум монументам, один – блистающий легким замогильным кокетством, юный, милый, почти что счастливый, как будто смерть была здесь исключительно женственной и попыталась продлить прелести, грезы и даже измены и преступления под видом смеющейся мысли и выпестовавшего их в полной веселости сердца; другой – в обнаженности мужской гордыни, беспрестанно созидаемый из глубин черной, неупокоенной пустоты, сожаление, монумент обвинения, глухое и немое злопамятство в камне; подходя к этой медленно вознесенной к дневному свету безумием и терпением паре, я знал, что Луиза, отвергая любое примирение между двумя версиями прошлого, готова с ненавистью попрать манерную, украшенную кольцами руку, любезно протянутую к ней из-под земли, и может проявить жалость разве что к темной, полной ужаса и проклинаемой стороне смерти.
Она достала ключ, отперла дверь. Спустилась по трем пролетам лестницы, я – следом за ней. Из-за темноты я спотыкался. Я ничего не видел. Еще по-настоящему не стемнело, но я ничего не различал. Даже ее, я не видел даже ее. Шел медленно, чуть вытянув вперед руку; я надеялся найти ее рядом с кенотафом, а тот – в глубине склепа. Я сделал еще несколько шагов, попытался заметить ее в этом полусвете, но передо мной – ничего; рядом со мной – ничего. Я позвал ее, прошептал ее имя и почувствовал, как оно тает у меня во рту, становится анонимным, исчезает, и я ничего не сказал. И, охваченный странным предчувствием, подумал: она убила себя, она сейчас себя убивает, это не может кончиться по-другому; и, нечто особое, я задрожал, но задрожать меня заставили не только страх или ужас, но и желание. В этот момент, подавшись назад, я увидел ее и просто окаменел. Она стояла в трех шагах от меня, утонув в стене, замерев в какой-то нише, закостеневшая, руки прижаты к телу, у ног тяжелый пакет. Ее лицо, так часто темное, было белым-бело, глаза не отрывались от меня; на этом лице ни содрогания, ни признаков жизни; и тем не менее глаза смотрели на меня, но настолько необычным, настолько леденящим образом, что я почувствовал: не они, но, за ними, кто-то меня разглядывал, кто-то, а быть может – ничто.
Я не приблизился, не отшатнулся, просто стоял – и ничего более. Внезапно увидел, как тяжело и нескладно шевелится ее рот. «Встань на колени», – сказала она. Я обернулся, мне казалось, что этот голос принадлежит кому-то другому, у меня за спиной. Из-за этого движения я ясно увидел весь склеп: низкое помещение, узкое и длинное, без кенотафа, без надгробной плиты, пустая комната, простая гробница, чистая и холодная – и пустая. «Встань на колени», – сказала она. Я встал на колени, я начинал задыхаться, приник лицом к камню. В этой пустоте я испытывал нечто вроде ненависти к своему дыханию, я не принимал его, я его отвергал, я больше не дышал, и дышать меня заставляла сама пустота; я задыхался, и удушающая пустота наполняла меня более тяжелой, более полной, более давящей субстанцией, нежели я сам. «Ложись», – сказала она. Я распростерся на полу. Я слышал звук ее шагов, шорох платья, близящийся и колеблющийся. Затем она скомкала какую-то бумагу, та упала на землю. Теперь она стояла совсем рядом, почти надо мною, и, в свою очередь, побелело уже мое лицо, глаза остановились на ней и в нее вглядывались, не они, но, за ними, кто-то ее разглядывал, кто-то, а быть может – ничто. Я услышал, как она быстро шепчет: «Пока я буду жить, будете жить вы и будет жить смерть. Пока у меня будет дыхание, будете дышать вы и будет дышать справедливость. Пока у меня будет мысль, ум будет злопамятством и местью. А теперь клянусь: там, где была несправедливая смерть, будет смерть справедливая; там, где кровь сделалась преступлением в беззаконии, кровь сделается преступлением в наказание; и да станет лучшее тьмой, чтобы худшему недостало света».
Я слышал этот неистовый, низкий голос потому, что его уже слышал; и слова, пенящиеся у нее на устах и, как пена, смачивающие уголки губ, стекающие, становясь потом и водой, – я их уже слышал. Внезапно я вновь обрел дыхание, выпрямился. Я отчетливо ее видел: она приближалась, она нагибалась. На секунду-другую осталась склоненной надо мной, и я увидел, как она теребит огромный пук цветов, кругом поплыл тот самый запах, которым я дышал ночью, запах земли и застойной воды; она разбросала цветы, еще сильнее нагнулась и, склонив голову и развязав шарф, разметала волосы, так что те потекли, пролились, меня задевая, меня касаясь и погребая в более черной и мертвой массе, нежели земля в саду. Я испытал чувство, которому нет имени. Я обонял эти волосы. Я видел, как к ним приближаются ее руки, как туда погружается острие белого лезвия: я услышал, как раскрылись и впились ножницы. И что произошло?
Я заметил ее, и она, она тоже бежала. Я свернул на поперечную дорожку, потом на другую; чувствуя, что она догоняет, я оставил аллею и повернул было к камням и колоннам, но она за секунду настигла меня. Мы, тяжело дыша, замерли. Подняв глаза, я увидел ее свободно рассыпавшиеся по плечам красивой, нетронутой пеленой волосы. Не знаю, что она прочла у меня во взгляде. Ее глаза наполнились пеплом, что-то оборвалось, и она ударила меня по лицу: оплеуха разбила мне рот. Ей пришлось достать платок, и, пока мы спешили к выходу, она промакивала мне кровоточащую губу.
«Вы откуда? –
