малость Довлатов в зрелые годы переживал как
ущербность, идя даже на
ухищрения: составлял повести из рассказов, иногда
сшивая их между собой
белыми нитками курсива» (с. 135).
Уже только перечислительный ряд однородных членов – квалификационных имен существительных – создает представление об ущербности прозы писателя: краткость, скупость, малость. А фразеологический оборот «шито белыми нитками», с традиционно зафиксированной в нем сниженной семантикой [30], не оставляет сомнения в характере эксплуатируемых Вайлем лексических единиц и тенденциозном намерении не удариться в «апологетику».
Кажется, сближающая Довлатова с Чеховым сентенция: «Малая форма верно служит общеупотребительности» (с. 135) – на самом деле применительно к современному прозаику эксплицирует оттенок уничижительности, ибо «общеупотребительность» для творчества, как известно, малопродуктивна и бесперспективна.
Маркированное понятие «комплекс / комплексовать» – по словам Вайля, у Довлатова «отчетливый» «комплекс отсутствия большой формы» (с. 135) – дополняет субъективно-аксиологические интенции (= тенденции) критика-друга. Заметим, вскоре лексема «комплекс» будет приложима и к читателю: «такой читательский комплекс» (с. 136). Лексическая оценочная омонимия захватывает обе сферы: и зону писателя, и зону читателя.
Аксиологически «говорящим» оказывается и использованное Вайлем образное сравнение прозы Довлатова с «растворимым кофе»:
«Его проза действенна и растворима без осадка, как баночный кофе» (с. 136).
Внешне как будто бы позитивное сопоставление, на глубинном уровне оно, несомненно, снижающее (прежде всего для самого эстета-филолога и знатока-гурмана, каковым обнаружил себя один из авторов «Русской кухни в изгнании» [31]). Использование эпитета «баночный» кофе (вместо растворимый) сродни популярному разговорно-обывательскому обороту «кофе из ведра». Характерологические интенции используемой Вайлем номинации нескрываемы и неприкрыты.
Вайль словно бы намеренно / случайно – и явно оценочно – сравнивает прозу Довлатова с масскультом («Он доступен, как масскульт», с. 136). После эксплуатации дефиниции «масскульт» критик тут же (словно бы) уточняет маркированное понятие и уверенно включает в ряды масскульта знаковые имена: «…каким были театр Шекспира, музыка Моцарта, романы Дюма, рассказы О. Генри…» (с. 136). Отнесение Шекспира и Моцарта к «масскульту» скорее экстравагантность, чем суждение, заслуживающее внимания, но, по словам критика, «все дело в уровне» (с. 136). Появление лексемы уровень вновь ставит под сомнение «уровень» (или «меру») Довлатова, (пере) оценить которого после ряда «говорящих» характеристик Вайля весьма затруднительно.
Предпринятый Вайлем «полноценный разбор» «феномена Довлатова» осуществляется критиком последовательно и по-своему профессионально, едва ли не согласно логике литературоведения. Так, в зоне внимания исследователя с категориальной необходимостью оказывается рефлексия по поводу типа героя довлатовской прозы.
Вайль умело и грамотно воссоздает литературный контекст типологии довлатовских персонажей и погружает их в систему «маленьких людей» русской классической литературы. В интертекстуальном контексте «маленьких героев» Гоголя и Чехова (например, Акакия Акакиевича Башмачкина из «Шинели» или Ивана Червякова из «Смерти чиновника») в числе «маленьких» оказываются и персонажи рассказов современного писателя. Заметим, типология, репрезентированная Вайлем, не радикальна – эта проблема всерьез обсуждалась в ряде научных работ, в том числе в известной монографии проф. СПбГУ И. Н. Сухих «Сергей Довлатов: время, место, судьба» [32]. Однако Вайль идет дальше. В отличие от авторитетного литературоведа-довлатоведа критик «невидимые миру слезы» (с. 136) «маленького человека» классической литературы трансформирует во «внезапные, стилистически и психологически неожиданные, всхлипы его [Довлатова] персонажей: мол, кто я, зачем я, куда иду?» (с. 136). «Вечные» и «проклятые» вопросы русской классики «адаптированы» Вайлем к современности и дефинированы как «всхлипы», стилистически и психологически не-мотивированные, не оставляющие сомнения в направленности критической аксиологии автора «полноценного разбора».
На фоне выше приведенных двузначных оценок творчества современного прозаика упоминание Вайлем любимой книги Довлатова (интертекстуальный аспект) звучит в стилистике насмешки:
«Довлатов хотел, чтобы и его читали с таким же комком в горле, который он ощущал, когда доходил до своего любимого места в самой своей любимой русской книге, “Капитанской дочке”, – до слов Пугачева: “Кто смеет обижать сироту?”» (c. 136–137).
Формальное построение суждения показательно: «…хотел, чтобы и его читали с таким же комком в горле, который…» Ранее не прошедший сравнения с Толстым и Достоевским, теперь Довлатов не выдерживает сопоставления с Пушкиным.
Следующее за несостоявшимся сопоставлением выражение «[кто] на новенького?» (с. 136) – интертекстуально то ли из песни Андрея Миронова в «Бриллиантовой руке», то ли из известной детской считалочки – оказывается не-приложимым к Довлатову в результате «малости», «скупости» и «ущербности» проблематики его текстов и типа «маленького» героя, привлекшего внимание писателя-рассказчика.
Компенсируя (возмещая) недостаточность «полноценного разбора» текстов Довлатова, Вайль-критик литературовед-чески последовательно (вслед за образом героя) обращается к репрезентации образа автора, к стилевой манере нарратора, к творческой индивидуальности писателя-рассказчика.
По мысли исследователя, «довлатовский язык неуязвим для времени и моды…» (с. 137). Представляется, что в оценке критика звучит позитивное начало. Между тем симптоматично, в чем критик находит тому объяснение. На взгляд Вайля, язык довлатовской прозы «незатейлив без поисков особой индивидуальности» (с. 137), «Довлатов выиграл, не поддавшись искушениям создать собственный стиль…» (с. 137). То есть отсутствие «особой индивидуальности» и «собственного стиля» возводится Вайлем в разряд квалификационных принципов, определяющих «немудреную» (с. 137) популярность рассказов писателя. Высказанное суждение, по понятным причинам, по крайней мере спорно, чему свидетельством могут служить научные диссертации (кандидатские и докторские, литературоведческие и лингвистические), рассматривающие вопросы своеобразия стиля писателя, успешно атрибутирующие его особенные – довлатовские – черты [33]. В этом плане достаточно вспомнить всего одну черты довлатовского стиля – особенную манеру художника писать все слова во фразе-предложении без повторения начальных букв (специалисты не раз подчеркивали особый мелодичный строй довлатовского предложения).
Обращает на себя внимание констатация критиком внутренних, личностных мотивов «отказа» Довлатова от «собственного стиля» и «особой индивидуальности» – по Вайлю, это «нутряное, животное чувство языка» (с. 137). Примечательными вновь оказываются «говорящие» эпитеты, использованные Вайлем, – «нутряное, животное…» На первый взгляд кажется, что критик намерен связать это утверждение со стремлением Довлатова писать на простом и понятном «русском литературном языке» (с. 137). Однако коннотативное значение избранных Вайлем определений вновь заставляет усомниться в точности метафоры, переключает внимание на двойственность эмоционального контента выразительных характерологических эпитетов («животное чувство…»).
Наконец, в актуализации «феномена Довлатова» важное место в эссе-статье Вайля занимает биография писателя, точнее актуальная для литературоведения проблема связи биографии прозаика с его творчеством. Вайль последователен в выборе аспектов литературоведческого анализа предпринимаемого им «полноценного разбора» – его внимание к биографической составляющей творчества писателя воспринимается обоснованно закономерным.
Прежде всего Вайль констатирует факт: «…интерес к личности автора [Довлатова] остается…» (с. 138). Однако тут же уточняет: «…в этом отношении биография Довлатова безнадежно бесплодна…» (с. 138). Вайль мастерски выходит из парадоксальной ситуации противоречащих друг другу контр-фактов и находит объяснение своему противосуждению: бесплодна «не потому что жизнь его малоинтересна и уж не потому что герметична. Как
