я болен. Мои идеи пропахли болезнью.
Мы продолжали рассматривать друг друга. Он подошел и сел рядом со мной на диван.
– Какие именно идеи? Что вас мучит?
– Личные истории.
– У вас неприятности? Быть может, я могу вам помочь, вы должны мне довериться.
– Спасибо… Но почему вам?
– Не знаю. Я слушаю вас с интересом. По сути, я вами весьма впечатлен.
– Вы льстите, чтобы вызвать меня на откровенность. Хотя… почему бы и нет? Я покинул семью совсем юным. Мой отец скоропостижно скончался, когда я пошел в седьмой класс. Вскоре мать снова вышла замуж. Заметьте, что она должна была растить двух малолетних детей. При ее молодости – она долгое время оставалась поразительно молодой на вид – второй брак был неминуем. Она вышла замуж за сослуживца моего отца, весьма примечательного, весьма значительного человека.
– Почему вы покинули семью?
– Почему? Я сбежал. Да, в один прекрасный день я исчез, из удальства, чтобы удивить свою сестру. Вы ее знаете. Я был к ней очень привязан: это жуткая девица, которая делает то, что взбредет ей в голову, пылкая, самовольная. Очень, очень странная. Впрочем, нет, не странная, просто она – фигура из былых времен. Кстати, вы же мне как-то сказали, что хотели бы скомпрометировать моего отчима?
– Почему вы вдруг засмеялись?
– Просто так; как бы там ни было, вот моя история. Что вы думаете о моей сестре?
– Ваша сестра… Она, кажется, вам очень предана.
– Да, она меня презирает; она злобна и полна ненависти. В детстве она пряталась в стенных шкафах или даже в баке с мусором и оставалась там часами, она хотела плохо пахнуть и походить на замарашку, это был ее идеал. Потом она выросла, но идеал остался прежним.
– Ну и поведение! но вы не преувеличиваете? Почему она так себя ведет?
– Чтобы расстроить мать, я думаю, чтобы ее наказать. Или же из стыдливости, из тяги к чистоте. И к тому же это стало частью истории.
– Истории?
– Посмотрите на этот шрам. Однажды она швырнула мне в голову кусок кирпича. Почему? Потому что так было нужно, я должен был носить эту метку. Она всегда любила лгать. С самых ранних лет повсюду шныряла, выслеживала. Вы ее видели, она маленькая, смуглая, она некрасива. Каждый раз, когда моя мать думала, что она одна или с кем-то наедине, в уголке или под столом скрывалась эта чернавка, тоже была там и за ней шпионила. И ее никак нельзя было наказать. Она гонялась за наказаниями, желала их превыше всего.
– Это она подтолкнула вас уйти?
– Она меня не подталкивала. Она меня презирает, но выше меня ничего не видит. Я ушел, чтобы дать ей понять, что способен на что-то из ряда вон выходящее. Впрочем, инициатива, может статься, исходила от моих родителей, они хотели вывести меня из-под ее дурного влияния. Короче, часть своей юности я прожил за городом. Все это не так уж важно.
– Но разве вы не провели сейчас какое-то время с семьей? Вы же теперь помирились?
– Да, помирились: я избавился от всех этих историй.
Он рассматривал меня с мрачным видом. Уже темнело.
– Моя история кажется вам банальной? Вы попали в точку: это воплощение банальности. Послушайте, – внезапно подхватил я, – многие ситуации повторяются, тут не может быть никаких сомнений. Они воспроизводятся: вчера, сегодня, некогда. Они возвращаются, они приходят из глубины веков: это произошло один раз, десять раз – и, хотя детали меняются, это все то же событие. Очень странно, вы не находите?
– Почему вы дрожите? Что это значит?
– Это значит… Теперь вы слушаете меня с куда бо́льшим вниманием! Вы настороже. Вы знаете мою семью?
– Естественно; имя вашего отчима красуется во всех газетах.
– Сознаете ли вы, что речь идет о совершенно превосходном, первоклассном человеке? Он непрестанно трудится, он все направляет, он повсюду: с виду кажется, что он не один, что его много и даже больше – и при всем этом никаких претензий, он почти безличен. Моя сестра его не выносит.
– А вы?
– Я нет.
– Совсем никакой неприязни? Он, как-никак, занял место вашего отца.
– Да, моего отца. Знаете, я не слишком хорошо его знал, я его почти не помню. Это был кто-то наподобие вас, высокий, сильный, но более суровый, скорее величественный – понимаете?
– Понимаю. Вы все же говорите о нем с почтением. По сути, вы гордитесь своей семьей.
– Вовсе нет, – живо откликнулся я. – Для меня это картонные персонажи, мне не удается думать о них. У меня такое впечатление, что они еще не знают в точности, кто они такие: они ждут. И я тоже жду вместе с ними.
– Чего они могут ждать?
– Что я решусь, быть может. Задумайтесь: все события всей истории пребывают здесь, вокруг нас, в точности как мертвецы. Они накатывают на сегодняшний день из сокровенных глубин времени; они, конечно, осуществились, но не полностью: когда они происходили, это были всего лишь невразумительные и абсурдные черновые наброски, жестокие грезы, пророчества. Они проживались, но не понимались. Но теперь? Теперь они осуществляются на самом деле, это подходящий момент, все появляется вновь, все предстает в ясном свете истины.
– Ну а ваша семья?
– Полые статуи. Как только я вижу Луизу, я вижу не ее, а, за нею, другие, все более и более отдаленные фигуры: одни из них хорошо знакомы, другие безвестны, они вырисовываются как ее последовательные тени. Вот почему она неотступно меня преследует, не оставляет мне ни секунды передышки, это спираль. И моя мать: она даже не может посмотреть мне в лицо, она меня опекает, за мной приглядывает – но не смотрит прямо в лицо, настолько боится, что ее взгляд вызовет позади меня жуткую фигуру, воспоминание, которого она не должна видеть. Послушайте хорошенько: из глубины времен к нам, ко мне устремлены самые мрачные ужасы крови, самые жуткие содрогания земли; об этом говорят книги, мне не было нужды их читать, я их знаю. Все эти истории замерли позади, в отвратительной неподвижности, и выжидают: они ждут, что́ именно я предприму, чтобы наложить на мою жизнь свою форму. Никто, слушайте внимательно, никто еще не знает, чем они будут, ибо они еще никогда на самом деле не имели места, они сбывались лишь как первая дремотная попытка, неуверенная, возобновляемая век за веком, вплоть до истинного свершения, которое придадут ей сегодня другие. Именно теперь мы готовы понять истину всяческих жуткостей, теперь застойное прозябание былых времен, которое столь долго загнивает в наших домах и их заражает, готово показать
