наброшусь. Я предпринял определенные шаги, чтобы сменить кабинет, и в ответ на вопрос: почему? – не стал скрывать от начальника: с этим парнем невозможно найти общий язык. Каково было мое удивление, когда я узнал, что он тоже просил перевести его и по той же самой причине: я ни разу не сказал ему и слова. И тогда меня осенило: пусть это и неправда, но не произошло ли все это потому, что я был таким же, как он, и как донести, что мое молчание являлось, возможно, лишь эхом его собственного?
– Вы это выдумали?
– Нет… с чего бы вдруг? Это не выдумка, а эпизод моей юности. Я вижу, вы приобрели новую мебель. Вы окончательно обосновались?
– Да, несомненно.
– Поначалу я подумал, что для вас это лишь временное пристанище, что вам нужно часто менять местожительство. Но нет ничего удивительного, что вы отказались от подобных предосторожностей. Вы странный человек.
Я посмотрел на него.
– Нужно, чтобы вы поняли, – сказал я ему, собрав воедино всю свою эфемерную симпатию. – Я для вас – ловушка. Мне не стоит вам все рассказывать; чем честнее я буду, тем сильнее вас обману, заманю своей искренностью.
Он рассмеялся. Его смех показался мне наглым и угрюмым.
– Не забивайте мною себе голову, – сказал он. – Как вы додумались до подобных идей?
– Я не додумывался. Я думаю то же, что и все остальные. Вы не замечаете этого, наверное, потому, что вы – враг всех на свете, потому, что уже стали реформатором, интриганом. Поймите, я не могу в вас ошибаться. – Я дал ему подойти поближе. – Даже если бы там были не вы, – сказал я, беря его за куртку, – то все равно… ну да, это могли быть только вы.
– Почему вы засмеялись? – спросил он, злобно в меня вперяясь. Потом резким движением схватил меня за запястья. – Покончим с этим. Вы отлично знаете, что я не тот и не этот, а ваш врач. Я вас лечу. Вы должны мне доверять.
Я попытался высвободиться, он не отпускал меня.
– Почему вы притворяетесь, что принимаете меня за другого? – завопил он. – Почему говорите о реформах, об интригах?
Я чувствовал, как он дрожит, дрожал и я сам.
– Осторожнее, – прокричал я, – ни шагу дальше.
Он явно хотел на меня броситься. Наконец все же отступил к двери. Он собирается позвать, подумал я, сейчас он…
– Какое мне, по-вашему, дело до того, врач вы или нет? Врач вы, не врач. Знаю я все это. И это здание вполне может быть клиникой. Что это меняет? Глупость – и только.
– Хорошо, – сказал он. – Заключим мир.
– Просто невероятно, как вы цепляетесь за свою личность. Пытаетесь прилепиться к своим жестам, своим словам. Вы бросаете мне в лицо невесть что, лишь бы добиться признания. Опираетесь на эту стену словно для того, чтобы оставить на ней след. А ваша профессия? Вам нестерпимо, что вас отвергли, что вы в ней только наполовину, вы хотели бы слиться с ней полностью, в единое целое, не оставляя пустоты, не занимать место кого-то другого. Вы этого не чувствуете? Все это на грани безумия. Вот почему я сразу почувствовал отторжение, своего рода мурашки по коже. Послушайте, отнюдь не желая вам вреда, я бы хотел вас просветить. Действительно, эта потребность, чтобы вас не приняли за другого, этот яростный инстинкт, ибо вы внезапно впадаете в ярость, это страстное желание, чтобы вас ни с кем не спутали, – вы не догадываетесь, что это вас выдает? Да будь у вас другая голова, будь ваша голова всего лишь маской, вас узнал бы кто угодно, хоть вы и не желаете быть кем угодно, отчаянно цепляетесь за себя, чтобы выделиться, чтобы быть кем-то наособицу, отклонением от нормы, исключением без правила, исключением, не ведающим и попирающим правила. Все ваши поступки пронизаны интригой: даже если бы здесь, в данный момент, громоздились кипы доказательств вашей незаконной деятельности, я узнал бы в тысячу раз больше, просто взглянув на вас. О, с нашей первой встречи я вас изучил, я не перестаю к вам присматриваться: ваша манера быть, ходить, держаться – все это работает в вас против закона, это отчаянное усилие, направленное к интриге, к заговору; усилие и даже не усилие, ибо – внезапно вы обнаруживаете это сами – никакая интрига невозможна, все уже провалилось, вы – невесть кто, какой-то врач, и вы принимаетесь кричать: «Я ваш врач, не надо принимать меня за другого», – так что ваши протесты в тот же миг опять вас выдают, и тут как тут снова интрига, надежда на интригу, и все начинается заново.
Меня охватил страх, я зашел слишком далеко: он так незыблемо замер в центре комнаты, ему, казалось, было до меня так мало дела, что во мне зародилось предчувствие: он собирается меня убить. И когда он посмотрел мне прямо в лицо, я впал в оцепенение.
– Заключим мир, – повторил он.
– Почему… почему вы вынудили меня все это высказать? Я не хочу вас ранить. Напротив, иногда я испытываю потребность вам помочь. Вас просветить, честно объясниться с вами: с другими это бесполезно, но с вами, мне кажется, это может принести мне облегчение. Во мне избыток света, и он меня изводит, поскольку я не встретил настоящего неведения, чтобы его рассеять.
Мы пристально смотрели друг на друга.
– Как вы к этому пришли? – сказал я. – Это было заманчиво? Опьяняло? Если вам просто не поручили за мной шпионить. – Я все еще всматривался в него. – Не секрет, что в осведомителях нет недостатка. Лучшие граждане должны чувствовать себя под подозрением. Долг велит их беспокоить: их тревожишь – и в то же время за ними надзираешь.
– Ну и если я осведомитель?
– К несчастью, вы не из их числа. Итак, что вы имеете в виду? Вы хотите бросить вызов государству, вам бы хотелось… его поколебать?
– Это вас пугает? Ведь это же преступление, да?
– Нет, не преступление, а лицемерие. Это бесполезно, это невозможно, это даже глупо.
– Глупо? Неплохо сказано!
– Вы не принимаете мои слова всерьез. На ваш взгляд, я болен, и то, что я говорю, интересует вас лишь как связанный с болезнью симптом. Не так ли?
– Быть может. Но у вас, у вас самого другое мнение?
– Нет, я болен, я это знаю. Меня изматывают мои идеи: дело в том, что я ни о чем не думаю и тем не менее не могу избавиться от того, что думаю.
– У вас такое ощущение? Вы действительно считаете себя больным?
– Да,
