к реальности, а также признание общности конечных целей науки и искусства. Некоторая близость обнаруживается и в толковании отдельных художественно-теоретических проблем — например, в определении нового характера гармонии, которая включает в себя диссонанс, контраст, элемент неразрешимой противоречивости. Не случайно Н. Кульбин не только принял участие в альманахе «Синий всадник», но и взял на себя функции чтеца и демонстратора доклада Кандинского («О духовном в искусстве») в декабре 1911 г. на Втором всероссийском съезде художников.
В связи с заочным участием Кандинского в работе этого съезда заметим, что художник пользовался любой возможностью познакомить широкую публику в России со своей теорией искусства. Опубликованная в 1910 г. в Одессе статья «Содержание и форма» заключала в себе как бы некий проспект книги «О духовном...». В том же 1910 г. в Москве в довольно узком кругу музыкантов, философов, ученых художник прочел двухчасовой доклад, где были изложены положения этой работы. В декабре 1912 г. в Петербурге был прочитан доклад «Мерило ценности картины». Все эти, да и многие другие факты свидетельствуют о том, что художник воспринимал себя участником российской артистической жизни и стремился органично усвоить русскую эстетическую традицию. Наиболее красноречиво об этом говорит само содержание художественно-теоретических концепций Кандинского. Когда сопоставляешь эти концепции с мыслями далеких и близких предшественников или современников художника, связь его с российскими истоками становится очевидной.
Принадлежность Кандинского русской традиции достаточно наглядно высвечивается при сравнении его теоретических положений с концепцией русского символизма. Прежде всего — литературного. В живописи русский символизм не имел своей собственной теоретической программы и развивался спонтанно — скачками, почти не создавая последовательной непрерывной линии движения и в основном ориентируясь на те положения, которые были выдвинуты литераторами — в большинстве случаев поэтами.
Литературный символизм развивался в борьбе с позитивизмом, который во второй половине XIX столетия завоевал, казалось бы, незыблемые позиции в разных областях культурной жизни, в общественном мировоззрении и в представлении людей о мироустройстве. Эти представления были главным объектом критики и предметом преодоления для Валерия Брюсова и Вячеслава Иванова, Андрея Белого и Александра Блока. Подобная антипозитивистская позиция была и для Кандинского основой его практических и теоретических исканий. Речь при этом не идет о прямых заимствованиях, а скорее о той общей атмосфере в среде интеллектуалов, которая складывалась еще в 1890-е годы — в то самое время, когда оживлялись традиции русского романтизма и обретала популярность философская концепция В. Соловьева.
Кандинский, как и символисты, полагал главным предметом постижения не внешние проявления реальности, а их внутренний, глубинный смысл. Апология внутреннего, скрытого за поверхностью явлений — вот главная особенность всех основных теоретических положений Кандинского. «Внутренняя необходимость», «внутреннее звучание», «внутренняя вибрация», «внутренний элемент» — эти термины не сходят со страниц его книги «О духовном...» и многочисленных статей. Явления жизни сохраняют в его представлении свою тайну, и он об этом тайном говорит «языком тайны», что открывает путь к постижению внутреннего смысла бытия. Разумеется, художник не является в этом своем качестве первооткрывателем. Стремление раскрыть внутреннюю сущность человека, природы, социальных взаимоотношений в течение многих веков сопровождало творчество художника и мысль теоретика. Даже в годы засилья позитивистских представлений о мире и о жизни — на рубеже 1870-1880-х годов — И. Крамской выдвигает идею «внутренней необходимости», имея в виду приоритет мысли во взаимоотношении мысли и формы [8]. А в более ранний период эта идея была двигательным началом в творчестве романтиков, в том числе немецких и русских. Но у символистов и Кандинского она определяет магистральный путь постижения художественной правды и высшей реальности.
Не меньше совпадений в понимании творческого процесса, где интуитивизм сочетается с рациональным началом. Но при этом роль импульса оказывается за первым. Кандинский достаточно наглядно описал характерный для него процесс формирования художественного образа. Мотивы, формы и даже целые сцены сами приходили к нему порой во сне, заставляя иногда подолгу дожидаться «репрезентации». Вместе с тем сам принцип теоретического исследования основан у него на исчислении, на строгом суммировании опыта, а идея достижения в теории живописи некоего подобия теории музыки имеет конечной целью создание строгой рациональной системы построения гармоничной формы. Хотя при этом Кандинский неоднократно оговаривается, что одно лишь следование системе не дает гарантии успеха. Таким образом, за интуицией сохраняется право на художественное открытие, что не мешает нам прийти к выводу, что Кандинский осуществил научный подход к искусству.
Для русских поэтов-символистов — особенно для Брюсова — было весьма характерно такое же понимание соотношения интуитивного и рационального начала. Разумеется, мы должны учитывать, что близкие идеи высказывали и Шопенгауэр, и Ницше, и Бергсон. Но, во-первых, у них эти идеи не обретали столь обнаженной формы. А во-вторых, нам важно лишний раз подчеркнуть близость Кандинского русскому символизму, представляя последний как один из источников теоретической мысли художника и выявляя тем самым его национальные корни, что часто остается за пределами внимания западных исследователей.
Еще одна точка, где сходились позиции Кандинского и русских символистов, — интерес к музыке, представление о ней как о средоточии художественно-духовного начала. Кандинский не только выдвинул перед живописцами задачу — поднять живопись на уровень музыки (статья «Битва за искусство»), но и увидел свою задачу как теоретика в максимальном приближении построенной им теоретической конструкции к «Учению о гармонии» Шёнберга.
Знакомство Кандинского с опытами Скрябина, Сабанеева, Захарьиной-Унковской, искавших параллели между цветом и звуком и стремившихся установить общие для них законы, во многом способствовало созданию учения художника о цвете и форме. Вместе с тем Кандинский настаивал на том, что законы одного вида искусства не могут быть прямо заимствованы другим. Живопись может учиться у музыки, но это обучение должно заключаться в заимствовании принципа, на основании которого могут быть использованы собственные — именно живописные — средства. В этом предостережении от утраты каждым видом искусства своей специфики Кандинский был близок Вяч. Иванову.
В связи с разного рода синестезическими идеями возникала концепция синтеза искусств, которой в теории Кандинского отведено особое место. То, что в искусствоведческих и художественных кругах после Р. Вагнера получило название Gesamtkunstwerk, Кандинский называл монументальным искусством. У Кандинского были вполне оригинальные представления о синтезе, хотя он и опирался на какие-то традиции. Он верил в то, что произведение любого вида искусства, не выходя за его пределы, обладает синтетическими возможностями, о чем писал еще В. Соловьев. На основе этих возможностей вырастает монументальное искусство. Как и поэты-символисты, Кандинский выступает против прямолинейного толкования синтеза как элементарного удвоения или утроения одной и той же художественной мысли разными видами искусства, принимающими участие
