с нашим знанием. Это несоответствие лежит в основе парадокса вымысла. Как мы уже видели, некоторые теоретики иллюзии решают эту проблему, отрицая, что, потребляя вымыслы, мы знаем, что они вымыслы. Скорее, мы находимся в иллюзии, что зеленая слизь движется на нас. Теоретики притворства отрицают, что это соответствует данным. Чтобы оценить фикцию, мы должны знать, что "Зеленая слизь" - это фикция, и, зная это, мы не убегаем от нее. Вместо этого теоретик притворства отрицает предпосылку, что мы действительно боимся зеленой слизи; мы лишь притворяемся, что боимся. Если теоретик иллюзии отрицает предпосылку, что в момент страха мы считаем Зеленую слизь вымышленной, то теоретик притворства отрицает предпосылку, что наш страх перед Зеленой слизью - это реальный страх.
И теоретик иллюзии, и теоретик притворства, однако, принимают предпосылку, что подлинный страх перед зеленой слизью требует веры в ее существование. Теоретик иллюзии утверждает, что у нас есть необходимая вера, если только в течение всего времени существования вымысла, тогда как теоретик притворства утверждает, что мы не испытываем настоящих эмоций по отношению к вымыслам. Но, возможно, предпосылка, которую следует опровергнуть, как раз та, которую разделяют теоретики иллюзии и теоретики притворства. То есть, возможно, мы хотим отвергнуть предположение, что мы испытываем эмоции только тогда, когда верим, что объект наших эмоций существует. Возможность отрицания этой предпосылки парадокса открывает третий путь теоретизирования, основанный на предположении, что именно мысль о Зеленой слизи порождает наше состояние арт-хоррора, а не наша вера в то, что Зеленая слизь существует. Более того, арт-хоррор здесь - это подлинная, а не притворная эмоция, потому что настоящую эмоцию можно вызвать, развлекаясь мыслями о чем-то ужасном.
(Мысль - это художественный термин, который противопоставляется убеждению. Иметь убеждение - значит ассертивно воспринимать пропозицию; иметь мысль - значит неассертивно воспринимать ее. И убеждения, и мысли имеют пропозициональное содержание. Но в случае с мыслями это содержание просто развлекается без обязательства быть таковым; иметь убеждение - значит быть приверженным истинности пропозиции).
Стоя на обрыве, хотя это ни в коем случае не опасно, человек может мимолетно подумать о том, что он падает за край. Обычно это может сопровождаться внезапным ознобом или дрожью, которые, как я утверждаю, вызваны не убеждением, что мы вот-вот упадем за край пропасти, а мыслью о падении, которое, конечно же, представляется нам особенно нежелательной перспективой. Не обязательно, чтобы эта перспектива казалась нам вероятной: мы надежно стоим на ногах, вокруг нет никого, кто мог бы нас толкнуть, и у нас нет намерения прыгать. Но мы можем напугать себя, представив последовательность событий, которые, как мы знаем, крайне маловероятны. Более того, нас пугает не само событие, когда мы думаем о падении, а содержание нашей мысли о падении - возможно, мысленный образ падения в космос. Дополнительное доказательство утверждения о том, что нас может напугать содержание наших мыслей, можно получить, поразмыслив над тем, как можно попытаться сбить с себя спесь во время просмотра особенно пугающего фильма ужасов. Можно отвести глаза от экрана или, возможно, направить свое внимание из квадрата, занятого объектом нашего волнения. Или можно попытаться занять себя чем-то другим, расфокусировав взгляд на экране и беспокоясь о том, как собираемся расплатиться за недавно купленный "Мерседес". В этом случае внимание не обязательно полностью отвлекать от экрана; человек следит за происходящим на периферии, чтобы понять, когда будет безопасно вернуться туда.
Подобные зрительские стратегии доступны и в тех случаях, когда зритель находит происходящее невыносимо напряженным или невкусным. Во всех этих случаях человек отвлекается от мыслей о том, что происходит на экране. Человек не пытается уничтожить веру в то, что референт репрезентации существует, ни веры в то, что сама репрезентация существует. Скорее, человек пытается не думать о содержании репрезентации - то есть не рассматривать содержание репрезентации как содержание своей собственной мысли.
Постулируя, что содержание мыслей может порождать подлинные эмоции, можно получить очевидные теоретические преимущества для решения проблемы арт-хоррора. Мысль о таком страшном и отвратительном персонаже, как Дракула, - это то, чем можно развлечься, не веря в то, что Дракула существует. То есть мысль и вера разделимы. Таким образом, если мы признаем, что содержание мысли может пугать, то нам не составит труда сказать, что обычные читатели и зрители вымыслов о графе не верят в его существование. Более того, наш страх может быть подлинным страхом, потому что мысли, которые мы воспринимаем, не веря в них, могут действительно вызывать у нас эмоции.
Доводы Уолтона в пользу притворной теории эмоций, похоже, основываются в первую очередь на том, что Чарльз не верит в то, что Зеленая слизь представляет для него реальную опасность. Из этого он делает вывод, что Чарльз не может испытывать подлинный страх. Поэтому он выдвигает гипотезу, что состояние Чарльза следует анализировать в терминах квази-страха и притворного страха. Но возражения Уолтона против идеи о том, что Чарльз верит в Зеленую слизь, и аргумент в пользу наилучшего объяснения, который порождает гипотезу о притворных эмоциях, не противоречат теории о том, что именно мысль о Зеленой слизи приводит Чарльза в чувство. Ведь мысли не обязательно должны быть убеждениями, и можно думать о Зеленой слизи, не веря в Зеленую слизь. То есть теория мысли позволяет нам принять все возражения Уолтона против любых теорий - например, теории иллюзий, - которые постулируют веру Чарльза в Зеленую слизь.
Уолтон, как и теоретики иллюзии, принимает в качестве статьи веры, что подлинный страх требует подлинной веры в опасное существо, артикулированное в вымысле. Поскольку это такая статья веры, они не исключают возможности того, что подлинный страх может быть порожден мыслительными содержаниями, возникшими в результате репрезентативного содержания вымысла. Но если разумно считать, что мыслительные содержания, так же как и убеждения, могут порождать эмоциональные состояния, то нет причин приписывать аудитории ни иллюзорные убеждения, ни притворные эмоции.
Ранее я отмечал, что одна из проблем системы Уолтона заключается в том, что он не смог объяснить, почему мы должны обязательно согласиться с тем, что убеждения о том, что фиктивно истинно (или, фиктивно, что p), должны порождать квази-страхи, а не подлинные страхи. Теперь, возможно, мои оговорки по этому поводу могут быть сформулированы более четко.
Читая "Зов Ктулху" Лавкрафта, мы узнаем, что в фантастике первобытные Великие Существа имеют головы каракатиц, чешуйчатые крылья, драконообразные тела, нестерпимый запах, липкую текстуру и зеленую кожу. В вымысле они также очень опасны и могут без труда истребить человечество.
Мы верим, что Великие Существа существуют, но мы верим, что они
