Альберто Мангуэль - История чтения

Менее чем через столетие доктор Джонсон читал книги с теми же манерами, с какими он вел себя за столом. Он читал, как говорил Босуэлл, «яростно, словно поглощая книги». По словам Босуэлла, во время ужина доктор Джонсон держал книгу у себя на коленях, обернутую в салфетку, «будто бы желая иметь наготове новое развлечение, еще не окончив предыдущего; при этом он напоминал (да простит мне читатель мою улыбку) собаку, которая придерживает кость лапой, покуда грызет другую»[391].

Как бы то ни было, читатели сделали книги своими, и в конце концов читатель и книга стали единым целым. Мир — это книга, которую пожирает читатель, который является буквой в тексте мира; такова круговая метафора, отображающая цикличность чтения. Мы — это то, что мы читаем. По мнению Уитмена, процесс, который замыкает этот круг, не является чисто интеллектуальным; мы читаем интеллектом поверхностно, захватывая лишь некоторые смыслы и факты, но в то же время исподволь, бессознательно, текст и читатель переплетаются, создавая новые уровни смыслов, и каждый раз, когда мы проглатываем текст, он что-то приобретает, в нем постоянно рождается нечто, чего мы еще не успели ухватить. Вот почему — и в это верил Уитмен, который множество раз переписывал и переиздавал свои стихи, чтение не может быть окончательным. В 1867 году он написал, пытаясь объяснить это:

Летом 1989-го, за два года до начала войны в Заливе, я отправился в Ирак, чтобы увидеть развалины Вавилона и Вавилонской башни. Это было путешествие, о котором я давно мечтал. Вавилон, реконструированный между 1899 и 1917 годами немецким археологом Робертом Колдвеем, находится примерно в сорока милях к югу от Багдада. Огромный лабиринт стен цвета сливочного масла, который был некогда самым могущественным городом на земле, вокруг глиняного кургана как сказано в путеводителе, это все, что осталось от проклятой Богом башни. Водитель такси, который привез меня туда, знал это место только благодаря тому, что оно находилось рядом с городком Хилла, где он пару раз навещал свою тетушку. Я взял с собой «пингвиновскую» антологию коротких рассказов, и, вволю наглядевшись на то, что для меня, западного читателя, является отправной точной любой книги, я сел в тени олеандровых зарослей и стал читать.

Стены, кусты олеандров, мощенные битумом дороги, открытые ворота, горы глины, развалины башен часть загадки Вавилона в том, что посетитель видит не один, а множество городов, существовавших в разное время но в одном и том же пространстве[393]. Это Вавилон аккадской эры маленькая деревушка примерно 2350 года до н. э. Это Вавилон, где в один из дней 2-го тысячелетия до н. э. впервые было прочитано сказание о Гильгамеше, одно из первых литературных произведений, упоминающих о Всемирном потопе. Это Вавилон правившего в XVIII веке до н. э. царя Хаммурапи, чей свод законов относится к самым ранним попыткам ввести единые правила поведения человека в обществе. Это Вавилон, уничтоженный ассирийцами в IX веке до н. э. Это возрожденный Вавилон Навуходоносора, который около 586 года до н. э. осадил Иерусалим, ограбил храм Соломона и увел в плен рыдавших на берегу реки иудеев. Это Вавилон сына или внука Навуходоносора (ученые сомневаются в степени родства), царя Валтасара, который первым увидел на стене надпись, сделанную рукой Бога. Это Вавилон, который Александр Великий намеревался сделать столицей своей империи, простиравшейся от Северной Индии до Египта и Греции; Вавилон, в котором завоеватель всего мира умер в возрасте тридцати трех лет в 323 году до н. э., сжимая в руках «Илиаду», — в те дни полководцы еще умели читать. Это Вавилон Великий, о котором говорил святой Иоанн, мать блудницам и мерзостям земным, Вавилон, заставивший все народы земли до дна испить чашу ярости Божьей. А еще это Вавилон моего водителя такси, местечко неподалеку от Хиллы, где живет его тетушка.

Здесь (или, по крайней мере, где-то неподалеку отсюда), как соглашаются все археологи, началась история книг. В середине четвертого тысячелетия до н. э., когда климат Ближнего Востока стал прохладнее, а воздух суше, земледельцы Южной Месопотамии покинули свои разрозненные деревушки и стали селиться около более крупных центров, которые вскоре разрослись до размеров городов-государств[394]. Для сохранения редких участков плодородной земли они изобрели новую систему орошения и замысловатые архитектурные сооружения и создали исключительно сложное общество со своим сводом законов и правил торговли. В конце четвертого тысячелетия эти свежеиспеченные городские жители придумали искусство, которое навсегда изменило систему общения между человеческими существами, искусство письма.

По всей вероятности, письмо было изобретено торговцами, чтобы запомнить, сколько голов скота находится в собственности семьи или было переправлено в другое место. Записи служили как бы устройством для запоминания: картинка с двумя быками должна была напомнить читателю, что была произведена сделка с быками, их было такое- то количество, покупателя и продавца звали так-то. Так создавался документ, запись о совершении сделки.

Изобретатель тех первых табличек, должно быть, понял, какими преимуществами обладают эти куски глины по сравнению с ненадежной человеческой памятью: во-первых, на табличках можно было хранить бесконечное количество информации, тогда как способности мозга ограничены; во-вторых, таблички не требуют присутствия запоминавшего для передачи информации. Вдруг оказалось, что нечто неосязаемое — число, новость, мысль, приказ — можно узнать без физического присутствия пославшего; волшебным образом информация получила возможность перемещаться во времени и пространстве. С момента возникновения первой доисторической цивилизации человеческое общество пыталось научиться преодолевать беспредельность расстояний, окончательность смерти, разрушительность забвения. Одним-единственным простым действием — изображением фигурки на глиняной табличке тот первый анонимный писатель одним ударом разрешил все эти, на первый взгляд, неразрешимые проблемы.

Но родилось не только письмо: в этот же самый момент возникло и еще кое-что. Поскольку цель того первого письма состояла в том, чтобы текст можно было распознать иначе говоря, прочесть, — этот простой рисунок привел к появлению читателя — хотя эта роль на самом деле существовала задолго до появления первого настоящего читателя. В то время как первый писатель изобрел новое искусство, сделав насечки на куске глины, рождение другого искусства было уже неизбежным, поскольку без него значки на глине не имели бы никакого смысла. Писатель создавал послания и знаки, но требовался маг, который мог бы расшифровать эти послания и знаки, распознать их значение, дать им голос. Письмо нуждалось в читателе.

Изначальная связь между писателем и читателем рождает удивительный парадокс: создавая роль читателя, писатель подписывает себе смертный приговор, поскольку текст может считаться завершенным только после того, как писатель отступит, исчезнет. Покуда писатель остается поблизости, текст будет неполноценным. Существование текста начинается с того момента, как писатель отпускает текст на свободу. И с этого мгновения текст остается немым до тех пор, пока его не прочет читатель. Активная жизнь текста начинается лишь после того, как значков на табличке касается опытный взгляд.

У этой непростой связи между писателем и читателем есть начало; она зародилась однажды вечером в далекой Месопотамии. Это плодотворная, но анахроническая связь между первобытным творцом, который рождает в момент смерти, и посмертным творцом, или, скорее, поколениями посмертных творцов, которые побуждают творение говорить и без которых любое письмо мертво. С самого начала чтение было апофеозом письма.

Люди быстро поняли, какие возможности дает письмо, и писец невероятно возвысился в месопотамском обществе. Абсолютно очевидно, что чтение имело для него не менее важное значение, но ни название его профессии, ни социальное восприятие его деятельности не признавало акта чтения и было сосредоточено на его способности записывать. Фактически для писца было безопаснее оставаться не тем, кто получает информацию (и следовательно, способен наделять ее смыслом), а тем, кто просто записывает ее ради общественного блага. Хотя писец мог быть глазами и языком полководца или даже царя, такого рода политическую власть не следует выставлять напоказ. Возможно, именно поэтому символом Нисабы, месопотамской богини писцов, было стило, а не глиняная табличка.