что Поплавский посещал подобные кружки еще в Москве (о чем, вероятно, рассказывал друзьям в эмиграции). В Константинополе он внимательно изучает теософскую и антропософскую литературу, хотя членом Теософского общества становится позже, в Париже. В берлинском дневнике 1922 года Поплавский вспоминает:
Мой возврат 487 в Константинополь был возврат к жизни воскресшего. И с тех пор начался тот неистово-блаженный период непрестанного бдения, который привел ко второму большому кризису моей жизни в Константинополе. Я познакомился с теософическим учением, которое есть раньше всего упорное воспитание интеллекта и чувства через сосредоточенное мышление и молитву. <…> Теперь, после стольких перемен, все стало ясно для меня: в начале всякой теософической карьеры первое горение есть чаще всего безудержное желание роста, которое в конце концов тот же земной, пошлый Бог под другим лицом, ибо самолюбие имеет много форм и, погибнув, видимо, под одной, оно появляется вновь под другой 488.
Об интенсивности его занятий эзотерикой в эти месяцы свидетельствуют записи в дневнике: «Сегодня говорил с Армянином о Кришнамурти» (3.01), «…пробовал медитировать о эзотеризме. С Божьей помощью понял, что Космическое сознание 7, а самосознание 4. Потом Блаватскую раньше этого» (06.01), «Кое о чем поговорили, о Бёме» (07.03), «Очень спорил с Залесским о Рудольфе Штейнере» (12.03), «Читал Якоба Бёме 489. Пришел папа, и я пошел в церковь слушать Всенощную. <…> …у Волкова взял Ледбитера, очерки теософии. Прочел» (13.03), «Читал Блаватскую. Молился» (03.04), «Сел читать на улице. Потом читал Штейнера и писал правила поведения» (05.05), «Вечером читал Штейнера и переписывал правила поведения» (06.05), «…читал Рудольфа Штейнера» (07.05), «Суббота. Утром не молился. <…> обедал под палаткой и говорил о Гурджиеве» (08.05), «Кажется, суббота. Сегодня утром на палубе. Потом днем усыпил себя на кресле, пробегая систему „Спящего и проснувшегося“. Потом говорил о Гурджиеве с Португаловой 490…» (21.05, уже на пароходе), «На палубе днем заговорил с Зелюком 491. Говорил об Учителе 492» (23.05, на пароходе) 493.
Таких записей много, 17-летний Борис Поплавский спорит о карме и астрале, пробует медитировать, много читает (ср. запись от 28.01: «…прочел до гностиков» 494, указывающую на чтение какого-то курса истории религии или философии)… Особенно интересны упоминания о встречах с жившим в то время в Константинополе П. Д. Успенским (1878–1947), писателем, путешественником, одним из наиболее влиятельных русских эзотериков, создателем системы «Четвертого пути» и знатоком Таро. «Потом пошел на лекцию Успенского. Думаю, что впервые появился отблеск эфирного зрения. Часто вижу частицы в воздухе, движущиеся как молекулы» (12.02), «Был на лекции. Говорил с Успенским. Муравьев мне достал карты Таро» (15.03), «Слушал Успенского относительно множественности. <…> с Елизаветой X. разговаривал о буддизме Успенского» (05.04), «…пошли слушать Успенского. Очень хорошо он кончает» (30.04), «Пошел в город. Был на лекции. Шел обратно. Проводил Успенского. Милый, но странный человек» (07.05), «Успенский был очень интересен. Говорил о этажах личности» (10.05), – записывает Поплавский 495. Авторитетный учитель-эзотерик и просто яркая личность, Успенский произвел на Поплавского большое впечатление, хотя в дневнике заметны и критические нотки в его адрес. Поплавский дважды упоминает разговор об учителе Успенского, вероятно, самом известном российском эзотерике Г. И. Гурджиеве (1866/77–1949), который как раз в это время организовал в Константинополе «филиал» своего Института гармонического развития личности, – однако едва ли он присутствовал (подобно, скажем, В. В. Шульгину) на его занятиях или спектаклях: этот факт наверняка бы нашел отражение в дневнике 496.
26 мая 1921 года Поплавские прибывают в Париж. Дневниковые записи Бориса в последующие полгода пестрят упоминаниями о теософии и различных оккультных занятиях и встречах. Очевидно, что он считал себя теософом, даже официально не будучи членом Общества. «Долго говорил о теософии» (04.06), «Выставка замечательная. Обратно шел с евреем. Потерял бумажник. Много говорили о теософии» (15.06), «Читали Блаватскую о Монако Дуадентриаде 497» (24.06), – записывает он тогда 498. Наконец 11 июля 1921 года Борис Поплавский вступает в теософскую организацию:
Утром пришел к подъезду, меня не пустили. Вышла Маня, вошел внутрь и заплакал (дико зарыдал, затрясся от счастья, страха, не могущий молвить слова, от счастья, что они: Безант и Кришнамурти – здесь). Повела меня в сад, успокоила, приняла в члены, написала карту. Я вышел 499.
Из дневниковых записей, впрочем, остается непонятным, стал ли он членом именно Теософского общества или же связанного с Кришнамурти Ордена Звезды на Востоке 500. По мнению Е. Менегальдо, он состоял в обеих организациях, причем в Орден он вступил еще в Константинополе, а к Теософскому обществу присоединился в Париже 501. Это вполне вероятно, если принять во внимание дневниковые записи Поплавского от 22 и 23 февраля 1921 года:
Сегодня утром помог Смыслову 502 написать Воззвание «Звезды на Востоке». <…> Писал на машинке Воззвание «Звезды на Востоке». Рисовал виньетку 503.
Впрочем, две эти организации были очень близки друг к другу: точнее, Орден, созданный в 1911 году Правлением Теософского общества в Адьяре (под руководством его президента Анни Безант), был своего рода ответвлением Теософского общества, призванным начать подготовку к пришествию «Мирового Учителя». Поплавский, вероятно, гордился своим членством в Обществе и носил специальный значок («Доктор увидел, что я теософ (по звездочке в петлице)» 504).
Судя по дневникам, во второй половине 1921 года Поплавского продолжают волновать проблемы теософии («С Шаршуном 505 говорили о теософии», 11.09; «…списал книжку о теософии», 12.09 506), он посещает заседания Теософского общества в Париже («В воскресенье утром поехал в русскую церковь <…>. Затем к Грегори 507 и в Теософическое общество», 26.09) 508, однако впоследствии, с отъездом в Берлин и после возвращения в Париж, юношеский энтузиазм в отношении теософии, особенно ее формальной, «церковной» стороны, несколько ослабевает. Ее упоминания практически исчезают из дневников, однако темы, которые поднимаются в «Тайной Доктрине», «Разоблаченной Изиде», сочинениях А. Безант, продолжают волновать его, о чем свидетельствует, в частности, письмо к Илье Зданевичу (середина 1920‐х) с рассуждениями о Браме, Парабрамане, Логосе и значении печати Соломона, которые, несомненно, восходят к теософской классике 509.
Поплавский соблазнен традиционными формами мистики, которые играли огромную роль в христианстве, но ближе к неоплатонизму, стоицизму и буддизму и имеют не евангельские источники, —
отмечал Бердяев 510. И действительно, многолетнее чтение теософской литературы сильно повлияло на устойчивый интерес Поплавского к восточной, азиатской мистике, буддизму, индуизму, а также древней и восточной магии – темам, обсуждение которых выходит
