самое эротическое в Эроте.
Страсть! Можешь сердце ты убить насильно
И сделать невозможное возможным:
Жить в сновиденье (как возможно это?),
Из вымысла действительность творить,
С «ничем» в одно сливаться [72].
Шекспир, «Зимняя сказка»
Представьте себе город, где нет желания. Предположим на миг, что его жители продолжают есть, пить и размножаться, так сказать, механически; тем не менее жизнь в таком городе кажется унылой. Люди не сочиняют теорий, не гоняются за волчком, не говорят метафорами. Мало кто размышляет о том, как избежать боли; никто не дарит подарков. Они хоронят своих мертвых и забывают, где именно. Зенон обнаруживает, что его избрали мэром и дали работу: копировать юридические документы на бронзовых пластинах. Время от времени какие-нибудь мужчина и женщина могут вступить в брак и очень счастливо жить, точно путники, случайно познакомившиеся на постоялом дворе; ночью им может присниться один и тот же сон: они связаны веревкой, и веревка загорается. Но наутро они о нем и не вспомнят. Искусство рассказывать сказки напрочь забыто.
В общем и целом, город без желания есть город без воображения. Здесь люди думают только о том, что они и так уже знают. Художественная литература – просто подделка. Восторг – нечто, давно утратившее актуальность (концепт, который требует пояснений в исторических терминах). Это город с акинетической, неподвижной душой; Аристотель мог бы пояснить это следующим образом. Всякий раз, когда живое существо тянется за тем, чего желает, говорит Аристотель, это движение начинается как акт воображения, именуемого им phantasia. Без нее ни одно животное, ни один человек не выйдет из нынешнего состояния и не станет узнавать ничего помимо того, что ему уже известно. Phantasia приводит разум в движение при помощи силы представления; иными словами, воображение подготавливает желание, представляя желанный объект желаемым для разума того, кто желает. Phantasia рассказывает разуму историю, которая должна прояснить разницу между тем, что существует/присутствует/известно, и тем, чего нет, разницу между желающим и желаемым (Arist., De An, 3.10.433a-b).
Мы видели, какую форму принимает эта история, когда поэты рассказывают ее в лирических произведениях, когда романисты описывают ее в романах, когда философы облекают ее в формулы диалектики. Чтобы передать разницу между тем, что существует/присутствует/известно, и тем, чего нет / что возможно / что неизвестно, требуется создание треугольной структуры. Вспомним схему построения сюжета во фрагменте 31 Сапфо: «любовный треугольник», в котором все три компонента желания разом видимы и между ними возникает своего рода напряжение. Поразмыслив по поводу стихотворения, мы предположили, что в этом есть нечто большее, чем изысканная поэтическая прихоть. Желание нельзя воспринимать в отрыве от этих трех углов. Аристотелевская концепция phantasia может помочь нам рассмотреть, каким образом это работает. По его разумению, всякий желающий рассудок тянется к объекту в акте воображения. Если это так, ни один влюбленный, ни один поэт, вообще никто не сможет отделить свое желание от выдуманной треугольной конструкции, которую нам продемонстрировала Сапфо во фрагменте 31. «Эрот всякого делает поэтом», – говорит античная мудрость (TGF, Eur., Sthen., fr. 663; Pl., Symph.,196e).
Эрос – всегда история, в которой взаимодействуют влюбленные, возлюбленные и разница между ними. Взаимодействие это – вымысел, устроенный разумом влюбленных. Оно несет эмоциональный заряд, полный одновременно ненависти и восторга, и излучает свет, похожий на свет знания. Никто не представлял предмет нашего разговора так же ясно, как Сапфо. Лишь она сумела найти такие точные прилагательные для описания его свойств. Ранее мы уже имели возможность убедиться в изобразительной силе выбранного ей прилагательного glukupikron. А вот еще одно обозначение эротического опыта, придуманное ею для характеристики эротического опыта, пишет Максим Тирский (XVIII, 9):
τὸν Ἔρωτα Σωκράτης σοφιστὴν λέγει, Σαπφὼ μυθοπλόκον.
Сократ зовет Эрота софистом; Сапфо же зовет его «тем, кто плетет вымысел» [mythoplokon].
(LP, fr. 188)
Прилагательное mythoplokos, «плетущий мифы», равно как и контекст, в котором Максим Тирский сохранил его для нас, соединяет несколько важных граней эроса. Для Сапфо желанность желания, кажется, связана с процессом выдумывания, «плетением мифа». Сократ же, с другой стороны, видит в этом процессе некое сходство с софистикой. Как интересно это сопоставление Сократа и Сапфо: с одной стороны – та, кто рассказывает истории, с другой – тот, кто учит мудрости, а объединяет их эрос. Как же так вышло?
При чтении греческих текстов мы прослеживали аналогию между тем, как добиваются расположения возлюбленных, и тем, как добиваются премудрости; наиболее ранний след этого сходства можно найти в виде глагола mnaomai у Гомера. Давайте еще раз поразмышляем об этой аналогии, расставив по противоположным полюсам Сократа и Сапфо. Как только мы это сделаем, мы столкнемся с трудностью. Сократ, по его собственным словам, любил соединить два полюса в один. Этот вопрос, один-единственный, раз за разом поднимался в течение его жизни; снова и снова Сократ исследовал то, что определял как понимание истинно реального и поиск истинно желанного. Дважды в платоновских диалогах он говорит о своей мудрости и уверяет, что все его знания, сколько есть, – всего лишь знание эротических вещей (ta erōtika; Symp., 177d; Theag., 128b). Что же такое эти ta erōtika, «эротические вещи», он не поясняет ни в одном диалоге. Но мы можем вывести их логически, рассматривая историю его жизни.
Он любил задавать вопросы, любил слушать ответы, придумывать аргументы, проверять определения, разгадывать ребусы и наблюдать, как все это разворачивается, подобно извилистой дороге (Phdr., 274a; ср. 272c) или головокружению (Soph., 264c). То есть любил процесс познавания. В том, что касается его любви, он откровенен и точен в формулировках. Он говорит о том, где в точности находится эрос в процессе познания или размышления. Эрос лежит на пересечении двух мыслительных процессов, ведь логос предполагает два одновременных действия. С одной стороны, размышляющий ум должен воспринять и собрать воедино разрозненные детали с тем, чтобы дать определение тому, что желает объяснить. Это – деятельность, называемая «собиранием» (synagōgē: Phdr., 265d-e). С другой – необходимо разделить все по категориям там, где есть естественные точки сочленения: эта деятельность зовется «разделением» (diaeresis, 265e).
Иначе говоря, мы думаем, проецируя подобие на различие, притягивая вещи друг к другу, составляя из них отношения и идеи, но в то же время поддерживая различия между ними. Разум, способный мыслить, не может быть поглощен тем, что он желает знать. Он тянется, чтобы постичь нечто, имеющее отношение к самому себе и
