и преднамеренную приостановку работы – за забастовку, я делаю красивые заявления о своей преданности государству, но…» А! забыл вам сказать, что на протяжении этих нескончаемых собеседований я познакомился с одной из ваших приятельниц. Статная, симпатичная девушка, которая, если не ошибаюсь, работает на одного из представителей Торгового отделения. Она наивна, хороша собой. И даже… могу поведать вам кое-что, и вы увидите, с какими запутанными ситуациями нам постоянно приходится иметь дело. Эта молодая особа не замужем… да, все это довольно деликатные материи, но не пугайтесь, тем более что только обстоятельства заставили ее в конечном счете сыграть ту роль, которая ей исходно не предназначалась. Короче говоря, оказалось, что вы живете чуть ли не дверь в дверь. Она встречала вас несколько раз, вы заходили повидать ее в крохотную мастерскую, вы достаточно хорошо ладили друг с другом. Нет, – сказал он, вперяя в меня свой настороженный взгляд, – уверяю вас, ей не давалось в отношении вас никаких поручений: ничего преднамеренного, можете мне поверить. Но естественно, что незначительные связи, установившиеся между вами, все же привязали вас к ней, вы стали частью ее истории, ей пришлось заниматься вами, и к тому же одно весьма кстати сложилось с другим: из-за вашего здоровья все беспокоились за вас, особенно ваша бедная матушка, которая каждый день хотела знать, что вы делаете, и охотно посадила бы вас на поводок, лишь бы не терять из вида. Так вот, когда мне показали ваше досье, я вызвал ее и, как обычно, чтобы вступить с ней в более тесные отношения и убедиться, что мы не слишком расходимся в понимании слов, принялся разглагольствовать и рассказал ей первое, что пришло в голову, непритязательную историю времен моей молодости. В двадцать лет я работал в типографии, я не был механиком, а наблюдал за состоянием машин, за производственным процессом; это была довольно крупная типография, занимающаяся выпуском учебных пособий, брошюр и даже дисциплинарных бланков для школ. Среди сотрудников этой типографии мне особенно нравился один; он был уже в возрасте, обла-дал опытом, был очевидцем многих событий и охотно обсуждал организацию труда; все, что он говорил, было справедливо или, по крайней мере, поучительно. К несчастью, его когда-то сбила машина, и он страдал от неврита: в определенные дни он работал с трудом, начинал жестикулировать, судороги, резкие движения, которых он стремился не допустить, делали его почти калекой; со всем этим он уже никуда не годился и был не в состоянии поддержать свою машину в порядке, он ругался, только его и было слышно; я проводил время у него за спиной, приходя ему на помощь или подправляя материалы; увы, дела шли все хуже и хуже; в конце концов, к моему глубокому сожалению, пришлось отправить его на пенсию. Вот такая история. Я спросил у этой девушки, что она об этом думает; я имел в виду: «Вам нравится эта история? Она вас тронула, вы почувствовали, о чем я намеревался вам всем этим поведать?» Ну и вот, мой дорогой, ее ответ оказался стандартным: «Это вы вставляли ему палки в колеса, потому что его работа вас уже не удовлетворяла и он слишком много разглагольствовал». Вот такой у них склад ума. Они уже больше не могут воспринимать какую-либо историю всерьез, они ее перетолковывают, разбирают по косточкам, они извлекают из нее урок. Ну да, это я был саботажником, ну и что с того! Сама история не перестала от этого существовать, и ее-то без всякой задней мысли я преподнес ей в дар, потому что я такое же живое существо, как и она, и, увидев ее, я вновь обрел свою юность и годы ученичества, когда видел, как более пожилые люди оступаются и исчезают как раз в том возрасте, в каком сейчас пребываю я сам. Что вам сказать? Я ее не осуждаю, права-то именно она, и, если бы она оценила мой рассказ только с чисто бытовой стороны, его декоративную составляющую, я сказал бы себе: просто дурочка, сентиментальная гусыня. Но послушайте дальше, вот что самое странное. Как вы уже догадались, в мои намерения входило заставить ее свидетельствовать против вас, так было нужно, это был мой долг – разобраться в степени обоснованности всех тех слухов, что распространяются на ваш счет. Но что происходит? Мои бесцветные слова начинают покрываться пеной и словно бы бродить, она обнаруживает в них нечто, она зачарована. Честно говоря, я распознаю такое завихрение издалека, я следую за его стадиями, это настоящий кризис, и его развязка мне не менее хорошо знакома: тысяча признаний в нерадивости, в пособничестве, легкомыслие, которое внезапно обнаруживает и выдает себя бесконечными уликами, избытком улик. Для вашей приятельницы в силу досадных обстоятельств это зашло особенно далеко, и что же она внезапно делает, несомненно понимая, что попала в безнадежную ситуацию? Она бросает мне ваше имя. Ну вот, наконец-то, говорю я себе, готовясь зафиксировать примечательные детали, я жду их, я их наперед формулирую, я некоторым образом ими наслаждаюсь, когда… Да, вот они, причуды речи. Вместо того чтобы вас уличать, несчастная из глубин своего отчаяния поступает совсем наоборот: она уже видит в вашем имени лишь средство себя передо мной зарекомендовать, видит поддержку, свой шанс. Вы уже более не подозреваемый, которого она должна погубить, вы становитесь тем единственным, кто сделает ее невиновной. Что вы на это скажете? После таких разочарований учишься быть терпеливым и обнаруживаешь, насколько история, даже законченная, длинна, как медленно она проходит. Совсем как сон.
Я не мог на него смотреть – и, однако, знал, что теперь или никогда: мой взгляд должен проникнуть в него до дна. Почему он пустил в ход всю свою откровенность, чтобы выставить напоказ то, что в ней было ужаснее всего, чтобы показать, что при всей своей масштабности откровенность эта была отвратительным притворством, а глубочайшее понимание – маской на никогда не показывающем себя лице? Зачем пытаться заставить меня узнать за всеобщим доверием и солидарностью возвращение не имеющего конца предательства, за его собственной благожелательностью – вечную подозрительность? И почему туман его слов, эта рассеянная повсюду пыль, которую не видишь, но которой дышишь, расступался только перед гнусными сценами, историями осведомителей?
– Осведомители? – спросил он.
– Да, полиция, – выдавил я, показывая на свой избитый бок.
– Полиция, – повторил он, вглядываясь в меня с растущим удивлением, своего рода беспокойством, как будто при взгляде на меня впервые осознал, что́ она собой представляет, как будто при виде меня увидел ее с отвратительной стороны, в преступном обличье. – Что
