Категории, которые приносит чтению читатель, и категории, в которых существует само чтения, — научные, общественные и политические категории, на которые разделены книги в библиотеках, — постоянно изменяют друг друга, причем, как кажется, более или менее случайным образом. Каждая библиотека, по сути, является библиотекой предпочтений, и каждая отдельная категория имеет множество исключений. После того как в 1773 году была прекращена деятельность ордена иезуитов, книги, собранные в здании ордена в Брюсселе, были переданы в Бельгийскую Королевскую библиотеку, но в ней для книг не оказалось места. Поэтому книги перевезли в пустующую иезуитскую церковь. Но в церкви было полно мышей, и библиотекари стали искать способ защитить книги. Секретарю Бельгийского литературного общества было поручено отобрать самые ценные книги и разместить их на полках в центре нефа, а все остальные попросту сложили на полу. Решили, что мыши будут обгрызать те книги, которые лежат с краю, а остальные, таким образом, уцелеют[435].
Есть даже библиотеки, в которых категории вообще никак не соотносятся с реальностью. Французский писатель Поль Мессон, который работал во французских колониях, обратил внимание, что в Национальной библиотеке в Париже мало итальянских и латинских книг XV века, и решил поправить дело, составив список книг этой категории, который должен был «спасти престиж каталога», — в этот список входили только выдуманные им названия. Когда его старинная подруга Колетт спросила, какой смысл в несуществующих книгах, Мессон негодующе ответил: «Не могу же я думать обо всем!»
Место, предназначенное для искусственно созданных категорий, такое как библиотека, предполагает наличие логической вселенной, вселенной-питомника, где все имеет свое место и определяется этим местом. В своем знаменитом рассказе Борхес доводит идею Бэкона до предела, воображая библиотеку, необъятную, словно Вселенная. В этой библиотеке (фактически являющейся размноженной до бесконечности Национальной библиотекой Буэнос-Айреса на улице Мехико, директором которой был слепой Борхес) ни одна книга не повторяется. Поскольку на полках стоят все возможные комбинации алфавита, среди рядов бессмысленных буквосочетаний можно найти все существующие или воображаемые книги: «…подробнейшую историю будущего, автобиографии архангелов, верный каталог Библиотеки, тысячи и тысячи фальшивых каталогов, доказательство фальшивости верного каталога, гностическое Евангелие Василида, комментарий к этому Евангелию, комментарий к комментарию этого Евангелия, правдивый рассказ о твоей собственной смерти, перевод каждой книги на все языки, интерполяции каждой книги во все книги, трактат, который мог бы быть написан (но не был) Бедой Достопочтенным по мифологии саксов, пропавшие труды Тацита»[436]. В конце рассказчик Борхеса (тоже библиотекарь) блуждает по бесконечным коридорам, воображает, что Библиотека — это лишь категория другой, величайшей библиотеки, и что ее беспорядочное собрание где-то повторяется в точности. «Эта изящная надежда, заключает он, скрашивает мое одиночество»[437].
Коридоры, книжные шкафы, полки, формуляры и компьютеризированные каталоги предполагают, что придуманные нами категории существуют на самом деле, и благодаря этому допущению любой книге может быть приписано любое назначение. Отнесенные к художественной литературе «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта юмористический роман о приключениях; в разделе «Социология» мы воспримем книгу как сатирическое исследование Англии XVIII века; в разряде детской литературы — это сказка о великанах, карликах и говорящих лошадях; в категории фэнтези — предтеча научной фантастики; как книга о воображаемом путешествии она может оказаться в разделе путевых рассказов; ее можно отнести к классике, как представителя западной литературной традиции. Категории исключительны; чтение нет — или, по крайней мере, не должно быть исключительным. Какая бы классификация ни была избрана, любая библиотека тиранизирует акт чтения и заставляет читателя — любопытного читателя, бдительного читателя спасать книгу из категории, к которой она приговорена.
В 1256 году чрезвычайно начитанный ученый Винсент де Бове собрал высказывания таких классиков, как Лактанций и Блаженный Августин, и, основываясь на их словах, перечислил в своей мировой энциклопедии XIII века «Speculum majus» места рождения десяти древних сивилл Кумы, Киммерия, Дельфы, Эритрея, Геллеспонт, Ливия, Персия, Фригия, Самос и Тибур[438]. Сивиллы, как объяснял де Бовэ, — женщины-оракулы, говорившие загадками продиктованными богами словами, которые смертным приходилось расшифровывать. В Исландии X века в поэтическом монологе «Прорицание Вёльвы»[439], сивилла рефреном повторяет эти резкие слова, обращаясь к любопытному читателю: «Поняли вы? Или как?» (В русском переводе «Довольно ль вам этого?»)
Сивиллы были бессмертными и почти вечными: одна из них заявляла, что начала говорить голосом своего бога на шестое поколение после Потопа; другая утверждала, что старше самого Потопа. Но они старели. Кумекая сивилла («Волосы будто бы вихрь разметал, и грудь задышала / Чаще, и в сердце вошло исступленье»[440]), которая направила Энея в подземный мир, много веков жила в бутылке, болтавшейся в воздухе, а когда дети спрашивали ее, чего ей надо, она отвечала: «Помирать надо»[441]. Пророчества сивилл, — многие из которых были аккуратно записаны вдохновленными смертными поэтами уже после предсказанных событий, — считались точными и правдивыми в Греции, Риме, Палестине и христианской Европе. Эти пророчества, собранные в девять книг, сама кумекая сивилла предложила Тарквинию Гордому, седьмому и последнему царю Рима[442]. Он отказался платить, и сивилла сожгла три тома. Он снова отказался; она сожгла еще три. Наконец царь купил оставшиеся три книги за ту цену, которую раньше он не захотел платить за все девять, и они хранились в сундуке в каменном склепе под храмом Юпитера, пока в 83 году до н. э. не сгорели во время пожара. Столетия спустя уже в Византии были обнаружены и переписаны в один манускрипт двенадцать текстов, приписываемых сивиллам; эта неполная версия была опубликована в 1545 году.
Самой древней и самой почитаемой из сивилл была Герофила, предсказавшая Троянскую войну. Аполлон предложил ей выбрать любой дар, какой она пожелает; она попросила дать ей столько лет жизни, сколько зерен поместится у нее в горсти. К несчастью, как и Тифон, она забыла попросить даровать ей еще и вечную юность. Герофила прославилась как эритрейская сивилла[443], и по меньшей мере два города спорили за право называться ее родиной: Марпесс на территории современного турецкого вилайета Чанаккале (Эритрея означает «красная грязь», а земля в Марпессе красная) и Эритрея, расположенная южнее, в Ионии[444], приблизительно в районе сегодняшнего Измира. В 162 году, в начале Парфянских войн, Луций Аврелий Вер, который восемь лет делил императорский трон Рима с Марком Аврелием, вроде бы разрешил этот вопрос. Проигнорировав притязания граждан Марпесса, он зашел в так называемую пещеру Сивиллы в ионийской Эритрее и установил там две статуи, одна из которых изображала сивиллу, а другая — ее мать. На камне были выгравированы строки: «Нет у меня другой Родины, кроме Эритреи»[445]. Так была утверждена история сивиллы из Эритреи.
В 330 году Флавий Валерий Константин, которого история знает как Константина Великого, за шесть лет до этого победивший армию своего соперника императора Ли- циния, подтвердил свое положение как правителя величайшей империи мира, переместив столицу с берегов Тибра на берега Босфора, в Византию. Чтобы подчеркнуть значительность этой смены берегов, он назвал город Новым Римом; впоследствии тщеславие императора и подобострастие его придворных еще раз переименовали город — теперь он назывался Константинополь Город Константина.
Чтобы приспособить город к нуждам императора, Константин расширил древнюю Византию и физически и духовно. Город говорил на греческом языке; политическое устройство было римским; религией — во многом под влиянием матери Константина, святой Елены, — стало христианство. Константин, воспитывавшийся в Никомедии, в Восточной Римской империи, при дворе Диоклетиана хорошо разбирался в латинской литературе классического Рима. В греческом он чувствовал себя менее свободно; когда позже ему приходилось произносить речи на греческом языке, обращаясь к своим подданным, он сперва составлял их на латыни, а потом зачитывал перевод, составленный грамотными рабами. Семья Константина, происходившая из Малой Азии, поклонялась солнцу, как Аполлону, Богу Непобедимому, которого император Аврелиан объявил верховным богом Рима в 274 году[446]. Это солнце послало Константину видение креста с девизом «In hoc vinces» («Сим победиши») перед битвой с Лицинием[447]; символом нового города Константина стала солнечная корона, сделанная, как считалось, из гвоздей Истинного Креста, выкопанных его матерью у Голгофы[448]. И таким мощным было сияние солнечного бога, что уже через семнадцать лет после смерти Константина, дата рождения Христа — Рождество была перенесена на день зимнего солнцестояния день рождения солнца[449].
