Сивилла была языческим оракулом, а Константин заставил ее говорить во имя Иисуса Христа. После этого он обратился к языческой поэзии и заявил, что «царь латинских поэтов» тоже был вдохновлен Спасителем, которого он не знал. Вергилий написал эклогу в честь своего покровителя Гая Асиния Поллиона, основателя первой римской публичной библиотеки; в эклоге говорилось о наступлении нового золотого века, родившегося в обличье мальчика:
Мальчик, мать узнавай и ей начинай улыбаться, —
Десять месяцев ей принесли страданий немало.
Мальчик, того, кто не знал родительской нежной улыбки,
Трапезой бог не почтит, не допустит на ложе богиня.[460]
Традиционно пророчества считались непогрешимыми, так что легче было изменить исторические обстоятельства, чем слова пророчества. Веком раньше Ардашир, первый из сасанидских царей, изменил историческую хронологию, чтобы пророчество Зороастра подошло к его империи. Зороастра предсказал, что персидская империя и религия будут уничтожены через тысячу лет. Он жил примерно на 250 лет раньше Александра Великого, который умер за 549 лет до правления Ардашира. Чтобы добавить своей династии еще два века, Ардашир объявил, что его правление началось всего лишь через 260 лет после смерти Александра. Константин решил не менять ни пророчества, ни истории; вместо этого он просто приказал перевести Вергилия на греческий с некоторой вольностью, служившей его политическим целям.
Константин зачитал своим слушателям некоторые места из переведенной поэмы, и вот в древнем тексте Вергилия возникло все, о чем говорилось в Библии: Дева, долгожданный царь мессия, добродетельный избранник, Святой Дух. Константин опустил строки, в которых Вергилий упоминал языческих богов Аполлона, Пана и Сатурна. Древние персонажи, от которых никак нельзя было избавиться, выдавались за метафорические образы пришествия Христа, «…возникнут и новые войны, и на троянцев опять Ахилл будет послан великий», написал Вергилий. Это, сказал Константин, был Христос, выступающий на войну с Троей, причем под Троей имелся в виду весь мир. В других случаях, как объяснял Константин аудитории, языческие реалии были всего лишь средством, с помощью которого Вергилий обманывал римские власти. «Я полагаю, — сказал он (и мы можем вообразить, как он понизил голос после громкой декламации стихов Вергилия), — его пугала опасность, угрожавшая всем, кто осмелился бы поставить под сомнения древние суеверия. И потому осторожно и тайно он все же старался открыть истину тем, кто способен был понять его».
«Тем, кто способен был понять его» — так текст стал зашифрованным посланием, которое способны прочесть лишь немногие. Он уже не открыт для бесчисленных интерпретаций; для Константина только одно прочтение было истинным, и ключ к этому прочтению был только у него и его товарищей. Миланский эдикт предлагал свободу веры всем гражданам Рима; Никейский собор отдал ее тем, кто разделял убеждения Константина. По прошествии всего двенадцати лет людям, получившим в Милане право читать, что угодно и как угодно, под угрозой наказания было указано, что и как им следует читать отныне. Установить единое прочтение для религиозных текстов было необходимо для укрепления идеи Константина о единой империи; более необычна и менее понятна мысль о едином варианте прочтения светских текстов, таких как стихи Вергилия.
Каждый читатель наделяет определенные книги определенным смыслом, пусть и не настолько глобальным и спорным, как у Константина. Увидеть аллегорию изгнания в «Волшебнике страны Оз», как это делает Салман Рушди[461], совсем не то, что найти у Вергилия предсказание пришествия Христа. И хотя для обоих этих прочтений требуется некая ловкость рук или большая сила веры, что-то все же позволяет читателям если не поверить в это, то хотя бы казаться уверовавшими. В возрасте тринадцати или четырнадцати лет у меня развилась самая настоящая книжная тоска по Лондону, и я читал рассказы о Шерлоке Холмсе, пребывая в абсолютной уверенности, что прокуренная комната на Бейкер-стрит, с турецкой туфлей, предназначенной для хранения табака, и столом, покрытым пятнами от химикатов, ничем не отличается от гостиной нашей собственной квартиры в этой Аркадии. Причудливые существа, которых обнаружила Алиса в Зазеркалье, обидчивые, высокомерные и ворчливые, стали предвестниками многих взрослых, которых мне впоследствии довелось знать в юности. А когда Робинзон Крузо начал строить свою хижину, «палатку у склона холма, окруженную крепким частоколом из кольев и обрезков канатов», я знал, что он описывает ту, которую я построю сам однажды летом, на берегу в Пунта-дель-Эсте[462]. Романистка Анита Десай, которая в детстве жила в Индии и которую родные прозвали Lese Ratte, то есть крыса-читательница, книжный червь, вспоминает, как в возрасте девяти лет, когда она впервые открыла для себя «Грозовой перевал», ее собственный мир: «бунгало в Старом Дели, его веранды, оштукатуренные стены и потолочные вентиляторы, его сады гуавы и папайи с длиннохвостыми попугаями на ветках, и песчаная пыль, оседавшая на только что перевернутой странице книги — все исчезло. Реальными ослепительно реальными — благодаря магии пера Эмили Бронте были только Йоркширские болота, обдуваемый ветрами перевал и мучения его несчастных обитателей, которые бродили под дождем и снегом. Их разбитые сердца рыдали, но только призраки отвечали им»[463]. Слова, которые нашла Эмилия Бронте, чтобы описать юную девушку в Лондоне в 1847 году, озарили жизнь маленькой девочки в Индии в 1946 году.
Случайные места из книг на Западе издавна использовали для предсказания будущего, и задолго до рождения Константина Вергилий был излюбленным источником языческих гаданий по всей империи; его книги лежали во многих храмах, посвященных богине Фортуне[464]. Первое упоминание[465] об этом обычае, называемом sortes Vergilianae[466], появляется в жизнеописании Адриана Элия Спартиана, где говорится, что молодой Адриан, желая узнать, что думает о нем император Траян, раскрыл «Энеиду» Вергилия как раз на том месте, где Эней видит «римского царя, чьи законы снова укрепят Рим». Адриан был удовлетворен; и действительно, впоследствии Траян усыновил его, и Адриан[467] стал новым императором Рима[468].
Предлагая снова взяться за sortes Vergilianae, Константин следовал законам своего времени. К концу IV века авторитет оракулов и прорицателей сильно упал, и они начали уступать свои позиции письменным источникам не только Вергилию, но и Библии, и была разработана форма гадания, называемая «евангельским духовенством»[469]. Четыреста лет спустя искусство прорицания, которое во времена пророков было запрещено как «богомерзкое»[470], стало таким популярным, что в 829 году Парижский собор официально осудил его. И все попусту: в своих мемуарах, написанных на латыни и опубликованных в 1434 году в переводе на французский, ученый Гаспар Пойсер признавался, что еще ребенком он «сделал из бумаги книгу и записал в нее самые пророческие из стихов Вергилия, после чего использовал ее для гадания в игре или просто для развлечения обо всем, что… находил приятным, как то жизнь или смерть принцев, о …приключениях и о других вещах, чтобы эти строки как можно четче отпечатались в …памяти»[471]. Пойсер настаивал, что играл ради запоминания, а не ради гадания, но исходя из контекста поверить этому трудно.
В XVI веке игра в предсказания была такой распространенной, что Рабле пародировал ее, описывая, как Пантагрюэль советует Панургу решить, жениться ему или нет, прибегнув к sortes Vergilianae. Он объясняет, что правильный метод таков: книгу нужно открыть на первой попавшейся странице; потом бросить три кости, а сумма очков определит номер стиха на странице[472]. Когда метод применяют на практике, Пантагрюэль и Панург предлагают равновероятные и противоположные интерпретации полученных строк.
В «Бомарцо», толстом романе об итальянском Возрождении, написанном аргентинцем Мануэлем Мухикой Лайнесом, упоминается о том, как распространено было в обществе XVII века гадание по Вергилию: «Я доверю свою судьбу решению других богов, более надежных, чем Орсини, занявшись sortes Vergilianae. В Бомарцо мы часто развлекались этим популярным гаданием, поручая решение самых простых проблем неподкупному оракулу книги. Разве в жилах Вергилия не текла кровь волшебника? Разве не считаем его мы, благодаря чарам Данте, мудрецом и пророком? Я подчинюсь решению „Энеиды“»[473].
