Важно подчеркнуть, что новый способ восприятия времени рождается не в последнее десятилетие. Его «предвестники» появляются в разнородных и не соотносимых между собой направлениях мысли конца XIX — начала XX в. Символические разрывы в традиционном образе времени обнаруживаются в столь далеких друг от друга областях, как физика и литература. Поэтому попытка построить их общую интеллектуальную генеалогию, найти между ними «идейную преемственность» кажется обреченной на провал. Конечно, Пруст знал о теории относительности Эйнштейна и читал Бергсона, но было бы преувеличением сказать, что они определили направление его «Поисков»[301].
Были ли эти идеи предсказаниями, четко уловившими «дух времени», или первыми опытами деконструкции, провокациями, подтолкнувшими распад объективного времени науки? Ответ на этот вопрос гораздо менее значим, чем факт появления первых трещин в привычном для «модерности» представлении о времени. Характерно, что в концепциях большинства мыслителей, о которых будет идти речь, время играло сугубо подчиненную, инструментальную роль: оно еще не представляло собой столь болезненную проблему, как в наши дни, а следовательно, привлекало внимание в основном не само по себе, а в связи с решением других задач, казавшихся гораздо более важными.
Распад объективного времени мира, признаки которого стали заметны в разных сферах культуры уже с конца XIX в., не был линейным — напротив, каждый значительный прорыв к «новому времени», каждый важный шаг на пути разрушения старой научной картины мира сопровождался объективистской реакцией.
Среди предвестников современной интеллектуальной революции отрицание физиками традиционного представления о времени занимает особое место. Идея пространства-времени, возникшая согласно первоначальному замыслу Эйнштейна как алгебраическая величина, применимая к ограниченной относительности[302], постепенно покорила воображение своего создателя. Став сначала четвертым измерением геометрического пространства, время «превращается в общей теории относительности из математического инструмента в саму физическую реальность»[303]. В результате чисто концептуальное или «объективное», существующее вне явления время Ньютона утратило всякий смысл для теории относительности и перестало иметь значение в физике за пределами классической механики[304]. Более того, физическая эквивалентность пространства и времени сделала незначимым порядок следования событий и превратила в нонсенс попытки делить события на прошедшие или будущие[305]. Зато пространство-время стало легко делить на отрезки.
Представление об идентичности пространства и времени с точки зрения их структуры получило, как уже отмечалось, дальнейшее развитие в трудах копенгагенской школы, где «квантование пространства-времени» стало рутинной процедурой, сделавшей «атомы времени» очевидностью, а прерывность времени — важным физическим постулатом.
Но самым значимым с точки зрения эволюции времени стал следующий вывод физиков, естественно вытекающий из этих представлений: на месте абстрактного объективного универсального времени возникло понятие субъективного, собственного времени наблюдателя[306].
Одновременно с изменением взгляда на мир представителей точных наук в конце XIX — начале XX в. весьма сходные интуиции о природе времени обнаруживаются в работах философов, историков, социологов, писателей. Попытаемся отметить те из них, которые оставили неизгладимый след в современных представлениях о времени, несмотря на критику философских воззрений их создателей.
Идея субъективного времени, субъективной непрерывности, лежащая в основе человеческой личности, прямо противопоставляется объективному времени мира Анри Бергсоном. Конечно, Бергсон, в отличие современных взглядов, противопоставляет внешнее время мира, которое он считает бесконечным настоящим, чистой внутренней протяженности субъективного времени. Как известно, для последующих поколений французских философов и психологов наследие Бергсона стало главной мишенью критики и опровержения. И все же тот факт, что идея бесконечного настоящего внешнего мира и идея субъективного внутреннего времени были неразрывно связаны между собой в концепции крупнейшего французского философа первой трети XX в., кажется глубоко не случайным. В современных описаниях «бесконечного настоящего» звучат отголоски его анализа:
«Чем может являться протяженность вне нас? Только настоящим, или, если это нравится больше, одновременностью. Без сомнения, внешние вещи изменяются, но их моменты образуют последовательность только для сознания, которое их вспоминает. Мы наблюдаем вне нас, в определенный момент, ансамбль одновременных данностей…»[307]
Проблематизации идеи объективного времени не в меньшей степени, чем Бергсон, способствовал Эдмунд Гуссерль. Изобретение «феноменологической редукции» — включая вынесение «за скобки» объективного времени — имело значение не только для создания кадра феноменологического анализа сознания. Положение, что темпоральность сознания по своей природе субъективна и имеет мало общего с объективным временем мира, — одна из центральных идей феноменологии Гуссерля, — создало основу для переоценки значимости объективного времени мира. Темпоральные акты сознания соотносятся с абсолютным потоком сознания или с «абсолютной субъективностью сознания». Время является конструктом сознания, а вовсе не отражением внешнего времени объектов:
«Этот поток не есть поток объективного времени, которое я определяю с помощью часов или хроноскопа, не время мира, которое я фиксирую по отношению к земле или солнцу. Ибо оно попадает под феноменологическую редукцию. Скорее, мы назовем этот поток доэмпирическим или феноменологическим временем»[308].
Идея горизонта темпоральности, в котором сознанию одновременно даны прошлое, настоящее и будущее, прочно вошедшая в научный обиход, стала важным этапом в процессе распада объективного времени, предвещавшим современную понятийную революцию. Не случайно, описывая свойства абсолютной субъективности потока сознания, Гуссерль заканчивает параграф словами, предрекающими немоту современных интеллектуалов: «Для всего этого не хватает названий»[309].
Внутреннее время, чье родство с феноменологическим временем Гуссерля далеко не однозначно, становится главной структурой Бытия-здесь (Dasein) в философии Мартина Хайдеггера. Чтобы утвердить подлинность внутреннего времени, Хайдеггеру, так же как и другим философам, приходится бороться против идеи «вульгарного времени» — объективного хронологического времени «науки». Подлинная субъективная темпоральность для Хайдеггера характеризуется конечностью, тогда как «вульгарное время» бесконечно, униформно и неопределенно направлено в неопределенное будущее[310]. Прошлое, настоящее и будущее перестают рассматриваться как неразрывное единство и противопоставляются друг другу.
Важным шагом в формировании нового видения времени стало описание бесконечного настоящего в «Археологии знания» Мишеля Фуко. В отличие от предшествующих «Археологии» вариаций на «историко-трансцендентальную тему», «анализ высказываний» превращает дискретность в главную категорию размышлений о времени и делает разрыв главным событием истории[311]. «Время мутаций и трансформаций» не имеет ни начала, ни конца, а понятия и прошлого, и будущего полностью утрачивают для него свое значение[312]. Настоящее есть самодостаточный предел такого анализа:
«Анализ архива представляет собой, таким образом, совершенно особую территорию, одновременно близкую нам, но отличную от нашей современности. Это кромка нашего настоящего, которая закрывает его в себе и которая определяет его своей отличностью. Это то, что, будучи вне нас, нас ограничивает»[313].
Несмотря на то что Фуко рассматривал идею прерывности времени как орудие борьбы с трансцендентальным субъектом (амбиция, которую никак нельзя приписать Франсуа Артогу), в бесконечном настоящем времени мутаций и трансформаций трудно не увидеть предтечу современного презентизма.
Говоря об утверждении собственного времени в противовес объективному времени мира, невозможно пройти мимо литературы модернизма, и в особенности философии внутреннего времени у Марселя Пруста. Погруженный в воссоздание феномена воспоминания, Пруст разрушает хронологический принцип повествования, деисторизируя роман и конструируя внутреннее время переживания, которое полностью подчиняет себе логику повествования и подменяет собой хронологическую упорядоченность рассказа.
