Итак, нельзя ли предположить, что перелом в восприятии времени, современниками которого мы оказались, привел к прямо противоположным последствиям, по сравнению с теми, которые вызвал Sattelzeit? Современный кризис восприятия времени разразился «переломным временем наоборот». Непреодолимый разрыв между переживаемым опытом и способностью его описать и осмыслить проявился не в бурном рождении новых понятий, сформировавших «дивный новый мир». Напротив, он вызвал когнитивный шок, помешавший плавному замещению старых понятий новыми. Немота интеллектуалов, их неспособность придумать новые способы объяснения общества вызвана революционностью переживаемых перемен, затронувших основы наших представлений о мире.
Слом в восприятии времени влечет за собой важные последствия для понятий, которые до сих пор лежали в основе языка социальных наук. Согласно Райнхарту Козеллеку, базовые исторические понятия возникли во второй половине XVIII — начале XIX в. в результате отрыва горизонта экспектаций от области опыта. Устремленность в будущее была важной структурной чертой тех понятий, в которых горизонт экспектаций стал преобладать над зоной опыта, усиливая их абстрактный, всеобщий характер. С точки зрения Козеллека, именно новое, прогрессистское, футуристическое восприятие исторического времени обусловило возникновение базовых исторических понятий. Эти последние, являющиеся частью более широкой общенаучной понятийной системы, возникли и существовали вместе с идеей объективного линейного времени, которое делало возможным идею единой истории человечества, пришедшей именно тогда, в Переломное время, на смену множеству локальных не соотносимых между собой историй. Если следовать этой логике, преобладание субъективного видения времени в культуре современности предопределяет крах системы понятий, опиравшейся на восприятие времени, сложившееся в эпоху Просвещения.
Конечно, формирование новых понятий не произошло в одночасье. По мнению Козеллека и его последователей, для возникновения новых понятий в Переломное время потребовалась целая эпоха, примерно определяемая ими как период жизни двух-трех поколений[325]. Если допустить, что мы находимся в самом начале этой паузы, то через несколько десятилетий немота интеллектуалов разрешится возникновением новых понятий, которые преобразуют мир. Но наряду с оптимистическим сценарием можно предположить, что скорость перемен в XXI в. не оставляет нам столь же «длительной протяженности» для того, чтобы дать спокойно вызреть новой системе понятий. А вдруг стремительно меняющаяся современность драматически опередит осмысление происходящих перемен, не оставляя нам — интеллектуалам и исследователям — достаточно времени для преодоления усиливающегося интеллектуального хаоса?
Ответить на эти вопросы чрезвычайно трудно, в частности и потому, что о логической структуре понятий написано крайне мало. Одним из немногих исключений являются уже упоминавшиеся работы Н. Е. Копосова. С его точки зрения, современный кризис исторических понятий состоит в изменении их логической структуры, основанной на определенном балансе между логикой имен нарицательных, претендующих на универсальное значение, и логикой имен собственных, описывающих эмпирически данную действительность. Конкретный опыт, заложенный в логике имен собственных, стремится потеснить универсальные представления, подлежащие логике нарицательных имен. Вспомним примеры, о которых речь уже шла выше, а именно понятие «Европа» или собственное имя писателя или интеллектуала, на наших глазах решительно теснящее названия научных школ, парадигм и направлений. Вероятно, этим движением отчасти можно объяснить отсутствие значимых коллективных проектов («школ», «парадигм»), характерное не только для распадающихся социальных наук, но и для других сфер культуры — живописи, литературы.
Субъективное, собственное время, все более решительно завладевающее нашими представлениями о мире, нарушило равновесие в семантической структуре понятий. Как происходят эти изменения? Каков механизм превращения имен нарицательных в имена собственные под влиянием собственного времени? Об этом пока можно только гадать. Не исключено, что в основе этих трансформаций лежит присущая имени собственному (и в особенности личным именам) историчность[326]. Историчность личного имени — крайнего случая имени собственного — предположительно возникает в результате самого акта именования, который может быть рассмотрен не только как акт фиксации индивидуального референта, но и как акт указания на место имени собственного в общей системе имен по противопоставлению нарицательному имени. Выделение личного имени из ряда нарицательных имен в качестве имени, описывающего единичное, неповторимое, уникальное, заряжает его потенциалом собственной темпоральности. Преобладание в наших представлениях собственного времени усилило эту тенденцию и начало деформировать логику имен нарицательных. Оно стало сворачивать отдельные имена нарицательные, раньше способные только отчасти употребляться в качестве имен собственных, в имена собственные, конкретизируя их смысл, наполняя их неповторимой индивидуальностью собственного времени, превращая их в смысловые замкнутые системы, отсылающие не к ряду сопоставимых явлений, но к индивидуальной тотальности, способной к самостоятельному, независимому существованию в разнообразных контекстах. В возникающем горизонте темпоральности собственного имени одновременная данность прошлого, настоящего и будущего обусловливается его индивидуальностью, которая оборачивается границей собственного времени.
Но если движение «по направлению к субъективности» — это modus vivendi наших дней, то прогноз для социальных наук выглядит крайне неутешительным. Превращение сознания, психики, памяти в коллективные феномены было конституирующим актом социальных наук в эпоху их возникновения. Только серийность, повторяемость, массовость исследуемого материала могла позволить социальным наукам изгнать из методологии интроспекцию, и заставить признать их научность и объективность. Провал попыток немецкого историзма создать науку для изучения индивидуальных исторических явлений показал со всей наглядностью, что уникальные явления являются неподходящим материалом для научного анализа. Трудно поверить, что собственное время будет способствовать современным герменевтическим попыткам снова пройти по этому же пути в поисках научного познания индивидуальных явлений. Напротив, понятия, возникающие из собственного времени, несут в себе принцип, отрицающий логику наук о человеке, и наводят на мысль о том, что время социальных наук истекло.
* * *
Социальные науки создали особую ментальность, которая господствовала на протяжении целого столетия. Влияние этой ментальности определило общественные взгляды далеко за пределами исследовательских практик, что выразилось в создании особого стиля, странного дидактического смешения натурализма, сциентизма и наивного реализма. Не случайно даже литература и искусство — области, которые упорнее других претендовали на независимость от ментальности социальных наук, — сегодня нуждаются в том, чтобы освободиться от их языка, сбросить с себя бремя «научного мышления», заклятие мысли предшествующего столетия. Сарказм и ирония — таковы орудия, с помощью которых писатели и художники стремятся покончить с ментальностью социальных наук:
«Брюно способен проявлять себя как индивид, но с другой точки зрения он не более чем пассивный элемент исторического процесса. Его мотивации, ценности, желания, ничто ни в малейшей степени не выделяет его из среды современников. Первая реакция фрустрированного животного обычно состоит в том, чтобы приложить еще больше сил, пытаясь достигнуть своей цели. К примеру, голодная курица (Gallus domesticus), которой проволочная ограда мешает добраться до корма, будет предпринимать попытки протиснуться сквозь эту ограду. Однако мало-помалу это поведение сменится другим, по видимости бессмысленным. Так и голуби (Columba livia), когда не могут получить пищу, нервически клюют землю, даже если она не содержит ничего съедобного. Они не только предаются этому безрассудному занятию, но зачастую принимаются чистить свои перышки; подобное столь неуместное поведение характерно для ситуаций, предполагающих фрустрацию или конфликт, — это называют „замещенной активностью“. В начале 1986-го, вскоре после того как достиг своего тридцатилетия, Брюно стал писать»[327].
Кризис социальных наук разразился эпохой переводов — эпохой безуспешных попыток вернуть социальным наукам их былое величие, эпохой поиска несуществующих парадигм, отсутствующих великих идей и несостоявшихся грандиозных проектов, эпохой пародии и усталости.
