Я чувствовал, что она мешкает, чего не должна была делать. Она смотрела не на два сгоревших дома, а прямо перед собой. Первые здания, хотя явно еще заселенные, казались самыми мертвыми, с закрытыми окнами, заброшенными балконами; на многих оконных стеклах топорщились куски материи или бумаги, словно для того, чтобы законопатить малейшие отверстия. Там, где имелись ставни, они были задвинуты. Из-за выгоревших построек за нами наблюдали охранники, один – с порога убогой караульной будки, другие – с улицы, с дубинками в руках. Дальше были помечены все дома, и улица превращалась в пустыню. Я заметил, что кое-кто переговаривается, и это было донельзя странно, потому что они говорили, не глядя друг на друга, не сближаясь, на бесконечном расстоянии, словно слова лишь добавляли некое нейтральное присутствие, так что весь этот шум напоминал перестукивание Дорта через стену. Да и слышал я от него, помнится, почти такие же высказывания. Судя по всему, эти дома подожгли жильцы из дома напротив; это был довольно большой многоквартирный дом, первый этаж которого занимал магазин готового платья. Они, должно быть, возомнили, что за окнами, от которых их отделяет всего лишь улица, вызревает болезнь, и, вместо того чтобы дожидаться плановой эвакуации, бросили туда несколько канистр керосина, не мешкая отправив своих соседей в пекло. «Не мешало бы сжечь все эти халупы, – сказал кто-то вполголоса. – Да, надо все это поджечь». И каждый принялся втихую это повторять. Словно таков был тлеющий среди пепла лозунг, мертвое слово, которому огонь придал блеск. Начинало казаться, что запах дыма, все веявшие вокруг горькие флюиды освежали и предохраняли нас от вдыхания болезни, становились под этими небесами чище всего прочего. Охранники знаками велели нам проходить дальше. Кое-кто тут же ретировался. Подошел, зажав дубинку под мышкой, один из охранников. Это он, как говорили, поддерживал минувшей ночью порядок, не давая выйти из горящих домов пытающимся сбежать карантинным жильцам. Тем не менее каждый считал, что, несмотря на стрельбу, кто-то сумел выбраться и бродит по соседству.
Охранник остановился в десятке метров и нас окликнул. В этот момент я увидел, что она всматривается в табличку с названием улицы – Западная; над табличкой были расположены черный круг и белый круг, это означало, что на данной улице есть как эвакуированные жилые дома, так и заблокированные. Выше красным было выведено слово «тишина». Она, должно быть, заметила, что мы остались одни, но не обратила никакого внимания на голос охранника, голос, в котором, в моих ушах, звучало подозрение, что если мы замешкаемся тут и дальше, то потому, что связаны с одним из этих нечистых, зараженных домов. На проспекте чуть ли не на каждом дереве висело объявление, но почти все они были разорваны; клочьями свисала бумага, отсыревшая и грязная. Одно из них тем не менее осталось нетронутым; его, хоть и не очень большое, я увидел издалека, потому что по диагонали его пересекала цветная линия, указывающая на официальный характер извещения. Возможно, оно было совсем свежим, но ни один прохожий не подходил, чтобы с ним ознакомиться. Охранникам Прачечной улицы. На Прачечной улице, где эвакуированы все жилые дома, за исключением двух заблокированных, охранники этих двух домов при участии ряда других не только грабили опустевшие опечатанные здания, но и убивали и обкрадывали жильцов все еще населенных домов. Во время одной из инспекций были обнаружены трупы двух женщин, одна застрелена из револьвера, другая задушена засунутой в горло тряпкой. При обследовании выяснилось, что обе страдали острым инфекционным заболеванием, так что все, кто к ним приближался, подвергаются серьезной опасности заражения. «Чем вы заняты? – сказала она. – Идемте!» В последних строках охранников ставили в известность об опасности, которой они подвергаются сами и подвергают население, не явившись как можно скорее в диспансер. Я знал, что она не хочет, чтобы я разговаривал на улице. Так что я продолжал тащиться на некотором отдалении, и с каждым шагом мне все больше казалось, что боль в ноге вот-вот станет нестерпимой и вызовет сильнейшую судорогу. Уже добравшись до места, как раз перед бывшей комнатой консьержа, я, должно быть, не сдержал головокружения. Меня отвели в крохотную комнатку, где обнаружился парень в белом халате; он брал из ванночки замаранные ватные тампоны и тряпицы и выбрасывал их в ведро.
Сквозь хлопчатый воздух этот парень запустил пальцы мне под веки, потом отстранился. Я видел, как она стоит рядом со мной, до локтя засунув руки в карманы плаща, а он, со своей стороны, что-то показывает руками, время от времени стремительно поднося их ко рту. Он несколько раз повторил медным голосом, самоуверенным и категорическим, слово «тюрьма», и она явственно следила за этим словом у него на губах, рассматривала его, будто оно имело зримую форму, столь же блестящую, как недавно слово «огонь» для людей с улицы. «Тюрьму вот-вот эвакуируют, – вдруг объявил он громовым голосом. – Более чем очевидно, что во всей стране не найти постройки здоровее». – «Да», – сказала она приглушенно. Именно тут я заметил, до чего зримым стало ее лицо: даже шея, вынырнув из плаща, восходила к голове таким странным и явным движением, что, когда она поднесла к ней руки, стало ясно: она сама чувствует, что слишком выставляет себя напоказ, и пошла на это, чтобы разузнать, что происходит. По-прежнему глядя прямо перед собой, она начала было снимать плащ, потом что-то ее остановило, и она, напротив, потянув за пряжку пояса, теснее в него закуталась. «Это решительный этап для нашей организации», – гремел он. Пройдя передо мной, взял со стола какую-то тетрадь, что-то вроде ведомости с отрывными страницами; она медленно повернулась, следуя за ним глазами, но он нервно бросил: «Посмотрите», – и она так резко дернулась к нему, что я отлетел в сторону. Он смерил меня раздраженным взглядом. «Вот, – сказал он, – четырнадцать непредвиденных пациентов; их предварительно разместили в малом зале», – и наклонился, чтобы указать какую-то точку на висящем на стене плане. Девушка взяла с одной из полок флакон. «Это?» – спросила она. От протянутой мне склянки поднимался легкий запах мятной настойки. Я пожаловался на ногу. Она в свою очередь посмотрела на план с множеством воткнутых флажков. «А его комната?» Оба повернулись к стене. Я желч-но пожаловался на ногу. «Вам действительно больно? Дайте-ка я посмотрю». Он взял красный флакон, ватный тампон и щедро плеснул жидкость, которую тут же ловко подтер всюду, где она пролилась мне на одежду или на пол. Она наблюдала за ним со странным видом. Огонь быстро охватил живот и
