Ознакомительная версия.
84
В ряде произведений Пушкина в роли звериного двойника выступает медведь. В поэме «Цыгане» «Алеко с пеньем зверя водит», в повести «Дубровский» главный герой, которого втолкнули ради шутки в комнатку с медведем, убивает зверя выстрелом из пистолета. Особенно же выразителен (именно как «Тень») медведь, приснившийся Татьяне Лариной в романе «Евгений Онегин»:
Как на досадную разлуку,
Татьяна ропщет на ручей;
Не видит никого, кто руку
С той стороны подал бы ей;
Но вдруг сугроб зашевелился,
И кто ж из-под него явился?
Большой, взъерошенный медведь;
Татьяна ах! а он реветь,
И лапу с острыми когтями
Ей протянул; она скрепясь
Дрожащей ручкой оперлась
И боязливыми шагами
Перебралась через ручей;
Пошла – и что ж? медведь за ней!
Сравните с мыслями Юрия Живаго перед приступом, перед самой смертью: «Юрию Андреевичу вспомнились школьные задачи на исчисление срока и порядка пущенных в разные часы и идущих с разною скоростью поездов, и он хотел припомнить общий способ их решения, но у него ничего не вышло, и не доведя их до конца, он перескочил с этих воспоминаний на другие, еще более сложные размышления.
Он подумал о нескольких, развивающихся рядом существованиях, движущихся с разною скоростью одно возле другого, и о том, когда чья-нибудь судьба обгоняет в жизни судьбу другого, и кто кого переживает. Нечто вроде принципа относительности на житейском ристалище представилось ему, но окончательно запутавшись, он бросил и эти сближения».
Маше и прямо помогает Изида, явившись ей в облике Екатерины II.
И это сначала снится Татьяне в провидческом сне:
Спор громче, громче; вдруг Евгений
Хватает длинный нож, и вмиг
Повержен Ленский; страшно тени
Сгустились; нестерпимый крик
Раздался… хижина шатнулась…
И Таня в ужасе проснулась…
«Двойничество» Онегина и Ленского (в смысле героя и его «Тени») довольно явное:
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
И в центре повести – «Прекрасная Дама». Уж Гоголь-то точно ее видел на самом деле, иначе бы не было этой повести.
Обратите внимание: и здесь особый обрядовый язык, звериный.
«Кто-то, чудилось, блестит / Яркими глазами» (Жуковский).
У Джойса: «Душа его замирала, падала в этот новый мир, мир фантастический, туманный, неясный, словно мир подводных глубин». Солнце в таком мире уже не жжет, из палящего превращается в отрадное.
В старой разбойнице узнаваема Баба-яга, в разбойниках – проходящие посвящение юноши (поскольку для мифа безразлично, их режут-едят или они режут-едят, а важен сам процесс расчленения-поедания). С разбойниками мы уже встречались в мифе о Дионисе.
Здесь видно, что маленькая разбойница – «Тень» Герды. «Тень», вообще говоря, не всегда крупнее героя, но иногда все же используется этот дополнительный прием «тенистости»: значительно больше героя и Франкенштейн у Мэри Шелли, и статуя командора в «Каменном госте» Пушкина. И, конечно, в поэме Пушкина «Медный всадник» памятник больше Евгения.
Сравните: «Обнявшись крепче двух друзей».
Сравните с Квикегом, который спал с томагавком – возле Измаила.
Сравните с несимметричностью в облике Воланда из романа «Мастер и Маргарита»: «Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец».
Забавно положение с подмигиванием в «Сказке о царе Салтане»: «Подмигнув другим лукаво, / Повариха говорит…» И превращенный в комара царевич Гвидон кусает ее в глаз, тем самым как бы фиксируя подмигивание, превращая лицо поварихи в маску: «А комар-то злится, злится – / И впился комар как раз / Тетке прямо в правый глаз. / Повариха побледнела, / Обмерла и окривела». В следующий раз досталось ткачихе: «А Гвидон-то злится, злится… / Зажужжал он и как раз / Тетке сел на левый глаз, / И ткачиха побледнела: / “Ай!” и тут же окривела…» На третий раз приходит черед бабы Бабарихи: «А царевич хоть и злится, / Но жалеет он очей / Старой бабушки своей: / Он над ней жужжит, кружится – / Прямо на нос к ней садится, / Нос ужалил богатырь: / На носу вскочил волдырь». Так мы получаем трех фурий с одной общей маской на троих, причем маска выражает сакральную схему. Кто бы мог подумать? Я уверен, впрочем, что Пушкин сделал это бессознательно – точнее, сверхсознательно, по наитию.
Сравните с головой Пугачева, кивнувшей Гриневу прямо перед тем, как быть отрубленной. А также с кивающей в ответ на приглашение головой статуи командора в «Каменном госте» или с головой «бронзового кумира» в поэме «Медный всадник»: «…Показалось / Ему, что грозного царя, / Мгновенно гневом возгоря, / Лицо тихонько обращалось…» А также со статуей Изиды в балладе Шиллера:
И, словно бог живой,
Казалось, истукан качает головой,
Казалось, движутся края одежды белой.
Опять же сравните с участью Евгения в поэме «Медный всадник»: «Но бедный, бедный мой Евгений… / Увы! его смятенный ум / Против ужасных потрясений / Не устоял». Надо сказать, что и сам Пушкин очень опасался сумасшествия, – видимо, как вполне близкой для него опасности (стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума»).
Опасность нелюбовного, холодного (или даже враждебного) приглядывания к судьбе, к ее приметам (ведущую к безумию) видит и Мелвилл, сравните: «К этому времени суда уже разошлись, как вдруг, следуя своим диковинным обычаям, стайка безобидных рыбок, которые вот уже много дней преспокойно плыли у наших бортов, ринулись прочь, трепеща плавниками, и пристроились с кормы и с носа по бокам незнакомца. И хотя Ахав во время своих бесконечных плаваний, должно быть, и прежде не раз наблюдал такое зрелище, теперь, когда он был одержим своей манией, для него даже сущие пустяки неожиданно оказывались преисполненными значения.
– Бежите прочь от меня? – проговорил он, глядя в воду. Слова эти, казалось бы, ничего особенного не выражали, но в них прозвучала такая глубокая, безнадежная скорбь, какую безумный старик еще никогда не высказывал».
Сравните из «Пира во время чумы»:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Интересно у Мелвилла: он подробно описывает голову кашалота, примечательной особенностью которой является то, что глаза расположены по бокам, смотрят в противоположные стороны, обеспечивая двойное восприятие мира, а анфас кашалот «кажется просто божественным». «Ведь вы смотрите не на какую-то определенную точку; вы не видите ни одной черты: ни носа, ни глаз, ни ушей, ни рта, ни даже лица вообще; у него, собственно, и нет лица, а только одна необъятная твердь лба, покрытого бороздами загадок и несущего немую погибель шлюпкам, судам и людям». Здесь та же сакральная схема.
Интересно и то, что Мелвилл подробно описывает технологию отрезания головы кита, а затем дает еще и такую картину: китобойное судно, бока которого уравновешивают две прицепленные к ним головы китов (причем разных видов китов – мифические двойники ведь тоже не одинаковы, один из них – «Тень» другого, один белый, другой черный). И здесь «существенная форма».
Получается вот что: и в «лице» кита мы видим «существенную форму», и в общей картине (судне с двумя китовыми головами) мы видим ее же, видим «лицо» кита.
А в повести Гоголя «Невский проспект» художник Пискарев сам перерезает себе горло.
Тут я должен поправить самого себя, сделать важную оговорку. С одной стороны, проходящий обряд посвящения – один, а двойник – это всего лишь его «Тень». С другой стороны, «существенная форма» воплощается и в самой жизни, в действительности. Поэтому и Исав может существовать, и Иоанн Креститель, и оба разбойника, распятых возле Иисуса Христа, и Квикег из романа Мелвилла, и Ленский из романа Пушкина. Пройдя через «Тень», человек начинает видеть свою связь с другими людьми, ощущать себя в других и других в себе. Сравните со словами Юрия Живаго: «Человек в других людях и есть душа человека».
Тирс – деревянный жезл, увитый плющом и виноградными листьями и увенчанный еловой шишкой.
Ознакомительная версия.
