И вот «возлюбленные чада» государя Александра Павловича уже маршируют в ногу после первой значительной победы в Европе: «Отслужили благодарственный молебен по случаю победы, одержанной под Кульмом. По этому случаю весь наш корпус был под ружьем и затем прошел церемониальным маршем перед монархами. Наш полк понес такие большие потери, что вместо трех батальонов мог построиться в два батальона. Прекрасный вид наших войск поражал всех. Действительно, они были в таком блестящем виде, как в Петербурге»{40}.
Вступление российской армии в покоренный Париж в марте 1814 года оставило в их душах более отрадное впечатление, чем возвращение в столицу Франции после окончания «Ста дней» и вторичного отречения Наполеона, потерпевшего поражение от союзников в битве при Ватерлоо: «Во время прошлогоднего пребывания нашего в Париже Государь позволил всем военным ходить во фраках, не присутствовать более на разводах и, будучи очевидным свидетелем подвигов армии, казалось, убедился в том, что строгое наблюдение гарнизонной или мелочной службы бесполезно. Такое расположение продолжалось и нынешнего года по вступлении нашем в Париж две недели, и можно себе легко представить, сколь много сие всех радовало. Одним вечером Его Величество поехал гулять верхом по Елисейским полям и встретил Веллингтона, учившего двенадцать рекрут. По возвращении Государь сказал: "Веллингтон вывел меня из большого заблуждения, в мирное время должно заниматься мелочною службою". И на другой день после сей встречи с английским фельдмаршалом начались у нас по-прежнему разводы и учения. Мне кажется, что эта встреча была не случайная, а что она приготовлена английским министерством в том намерении, чтобы отвлечь императора фрунтовою службою от важнейших занятий»{41}. Эти слова принадлежат А. И. Михайловскому-Данилевскому, которого трудно заподозрить в отсутствии чувства благоговения перед «нашим Агамемноном» и «Царем царей», как стали называть государя после крушения империи Наполеона. Александр I полагал, что это произошло оттого, что русская армия в отличие от армии неприятельской всегда содержалась в строгости и слепом повиновении начальству. В его словах была несомненно большая доля истины: привычка к суровой дисциплине являлась одной из причин, проистекавшей от преданности своему законному монарху, заставлявшей «держать строй» и «выравнивать шеренги» там, где армия Наполеона упала духом — в период отступления.
В то же время несправедливо подозревать в зловредных намерениях знаменитого английского полководца герцога Веллингтона, вкусы которого вполне совпадали с пристрастиями российского императора. В записках И. С. Жиркевича запечатлен исторический эпизод, относящийся к первому пребыванию русских войск в Париже: «Во время <…> парада, данного собственно для Людовика XVIII, я находился опять на террасе Тюлье-рийского сада, но с другой стороны, то есть к набережной Сены. Король сидел в павильоне и оттуда смотрел на проходившие полки нашей гвардии. Во всех полках музыканты, вместо маршей играли "Vive Henri IV". Но всего любопытнее было — это видеть герцога Веллингтона, который только лишь приехал в Париж и, услыхав о параде, схватил какую-то упряжную лошадь, вскочил на нее и на этом буцефале прискакал к войскам. Потом ходил анекдот о нем, что будто, на сделанный ему вопрос: что всего более ему понравилось в Париже, он отвечал: "гренадеры русской гвардии!"»{42}.
Тот же самый А. И. Михайловский-Данилевский с нескрываемым восхищением описывал последний смотр российских войск во Франции, являвшийся логическим завершением «десятилетия большой крови». Он происходил во вторую годовщину Бородинской битвы 26 августа 1815 года в Шампани близ небольшого городка Вертю в присутствии представителей союзных армий, в том числе коронованных особ. Судя по воспоминаниям участников этого события, зрелище было поистине грандиозным: «Прежде возвращения армии нашей из Франции Государю угодно было сделать ей общий смотр, при котором токмо не мог быть корпус графа Ланжерона, расположенный около французских крепостей. Первоначально положено было произвести оный в начале августа месяца под Фер-Шампенуазом, где в прошлом году одержана победа над французами, но потом отложили на несколько недель для того, чтобы дать время поселянам убрать хлеб с полей. И вместо Фер-Шампенуаза избрали в Шампании, близ города Вертю <…> посреди которой находится гора, называемая Монтеме. В течение августа месяца между тем как собралась туда армия, у нас в Главной квартире занимались чертежами: как войска поставить, какие движения им произвести, и приготовляли командные слова и сигналы для каждого корпуса порознь. Государь сам входил во все возможные подробности, к Его Величеству носили бумаги, до сего смотра касающиеся, раз по двадцати на день, что весьма естественно, ибо он хотел представить армию свою перед глазами и на суд всей Европы. <…> В строю назначено быть семи конным и одиннадцати пехотным дивизиям, трем полкам казаков, двум ротам пионер, одной роте саперов, пятисот сорока орудиям — всего более ста пятидесяти тысячам человекам, в числе коих восемьдесят семь генералов, 433 штаб- и 3980 обер-офицеров. Сего дня 26-го в шесть часов утра поехали мы на гору Монтеме, перед которою выстроена была армия под предводительством генерал-фельдмаршала графа Барклая де Толли <…>.
Ясное небо и лучи солнца, отражаемые в оружии, придавали зрелищу сему необыкновенный блеск, и все, начиная от Государя, были столь поражены сею восхитительною картиною, что когда мы въехали на Монтеме и взглянули на армию, то произошло какое-то невольное молчание, а после показалась на устах каждого улыбка, означавшая, что каждый гордился быть русским. Сигналы для команды делаемы были пушечными выстрелами из орудия, стоявшего на Монтеме. Первый выстрел возвестил прибытие Государя — войска взяли ружье на плечо; по второму — сделали на караул; громкое "ура" раздалось по рядам, заиграла музыка, и загремели барабаны и заиграли трубы. По третьему выстрелу взяли на плечо и построились в батальонные колонны, а по четвертому вся армия начала строить каре, коего три стороны состояли из пехоты, а четвертая — из конницы; перед одною из конных линий стояло десять рот конной артиллерии. Государь в сие время спустился с горы, объехал при радостных криках все каре и остановился в средине оного. Армия прошла церемониальным маршем мимо Его Величества: сперва гренадеры, потом пехотные дивизии, за оною конница, а вслед конная резервная артиллерия. После сего Государь изволил возвратиться на Монтеме, а войска стали в тот же боевой порядок, в коем были с самого начала; по пушечному выстрелу сделали на караул, и снова загремела музыка и барабаны, и снова "ура" наполнило воздух»{43}.
Вид победоносных российских войск вызвал в душе будущего знаменитого историка Отечественной войны 1812 года волнующие чувства: «Но при всем торжестве России, которое я созерцал в армии нашей, при всех великих воспоминаниях, можно ли было забыть о Бородинском сражении, которому сего дня минуло три года? Тогда села и города пылали от Москвы-реки до Немана, и на пространстве сем текла кровь россиян. Противу неслыханного ополчения врагов, предводительствуемых вождями, образованными в победоносных странах, заслоняли сто пятнадцать тысяч наших воинов домы и сограждан, честь имени своего, гробы родителей, законы, славу и независимость, приятые от предков. Что прочие сражения против Бородинского? Что самый день Лейпцигский, в который неприятель не искал лавров, но спасения, где он токмо мыслил, как бы с честию прейти за Рейн, где, слабее в силах, нежели противники его, был он оставлен союзниками своими и не имел в деле тех полчищ, которые прежде славились непобедимыми и потом истреблены в Смоленске, в Тарутине, в Малом Ярославце, в Вязьме и в Красном, которых кости сожигаемы были на кострах, и пепел разнесен ветрами далеко от земли русской? При Бородине была битва народов, России с Европою. Ежели бы грудь россиян была менее тверда и мудрость Смоленского[3] менее испытана, то дерзкий иностранец, взирая с кремлевских стен на пленную столицу, сказал бы: "Держава Петра, Екатерины и Александра была славна, но она сокрушилась под ударами соединенной Европы".
Скольких героев уже нет посреди армии сей, которые в тот незабвенный день были оплотом Отечества! — думал я, пробегая взорами ряды войск. Нет Багратиона — любимца победы, нет Тучкова, Багговута, Кутайсова, Неверовского, нет многих тысяч сподвижников их. Может быть, потомство не воздвигнет вам памятника на том месте, где вы пали, но, по крайней мере, через несколько веков на холмах, орошаемых Колочею, соорудится скромная часовня. <…>Матери, сестры, невесты падших в битве Бородинской, вы, которые над могилою храбрых проливаете в сей день слезы и воссылаете моления к небу о успокоении душ их, к вам взываю я! Да слава Отечества вашего, сим войском до вышней степени вознесенная, исполнит сердца ваши уверением, что месть постигла неприятелей, отъявших в горестное для России время жизнь родных ваших и любезных; в возмездие врагам на собственных полях их празднуем мы славу нашу; воины наши попирают пашни их и нивы, знамена наши развеваются в недрах Шампании, и эхо гор неприятельских принуждено повторять радостное "ура", беспрестанно войском произносимое»{44}.
