Лидия Ивченко - Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года

Глава восьмая

ДНИ МИРА

Как складывалась мирная жизнь офицеров эпохи 1812 года в часы свободные от парадов, смотров и учений? Впрочем, парадная сторона военной службы оставляла им не слишком много времени для досуга, который каждый организовывал по своему вкусу. «Детей Марса» в ту пору нельзя назвать читающим поколением. Нет, это отнюдь не означает, что среди них не находилось любителей чтения, стремившихся ознакомиться со всеми книжными новинками. Однако среди родителей наших героев было немало поборников «естественного воспитания», декларированного Ж. Ж. Руссо. Даже те, кто и не был знаком с педагогической системой знаменитого швейцарца, рассуждали под стать одному из персонажей знаменитой комедии Д. И. Фонвизина: «От чтения книг бывают приливы к голове и впадение в совершенно дураческое состояние». Даже просвещенный вельможа граф С. Р. Воронцов сообщал из Лондона родственникам о своем сыне: «…Он очень любит читать: между тем все это ничуть не вредит его здоровью, потому что он беспрестанно бывает на открытом воздухе и каждый день ездит верхом, что много укрепляет его телосложение». Пройдет всего несколько десятилетий, и философы подметят, что, много читая, «человек приучается мыслить страдательно». Большинство русских офицеров в эпоху 12-го года страдательно не мыслили, поэтому это поколение военных в целом может быть охарактеризовано словами историка В. К. Ключевского, высказанными в адрес Екатерины II: «…земная даль манила их гораздо больше, чем небесная высь». Миру «невидимому» они предпочитали мир «видимый» и «осязаемый» и были, по выражению М. Ю. Лермонтова, не «созерцателями», а «деятелями». Их интересовало то, в чем они могли принять личное участие, или в крайнем случае то, что могли увидеть своими глазами. Вспомним, что даже великих князей Александра и Константина учили сажать горох и репу!

Неудивительно, что и в своем ремесле военные той эпохи предпочитали совершенствоваться на практике (благо недостатка в ней не было), нежели омрачать свою жизнь книжной премудростью. Наглядным свидетельством тому, как обстояло дело с чтением книг среди «героев нашего времени», служит обращение военного министра М. Б. Барклая де Толли к начальнику 18-й пехотной дивизии генерал-майору князю Щербатову, известному своими познаниями: «Милостивый государь мой, князь Алексей Григорьевич! Доходят до меня известия, что в некоторых полках офицеры совсем не читают присылаемых от правительства книг, и оне или растеряны, или хранятся как казенная собственность. Имея искреннее уважение к достоинствам Вашего Сиятельства, я почел приличным разделить с Вами попечение мое о склонении офицеров к чтению и вообще к занятию началами воинского искусства.

Я не стану распространяться о необходимости военного просвещения для офицеров. Вашему Сиятельству столько же известно, как и мне, сколь полезно для общественного блага дать истинное понятие молодым офицерам нашим о благородстве их служения и о внушении им вкуса к познанию тех начал, на коих оно основано…»{1}

Не будем все же осуждать русских офицеров в отсутствии страсти к чтению. Они жили в эпоху, насыщенную замечательными событиями, которые порой вытесняли из их повседневности книжный мир. Книги, действительно, были уделом тех, кто страдал. Так, во время Тильзитского мира маршал И. Мюрат спросил у королевы Луизы Прусской, глубоко потрясенной сокрушительным поражением своей державы в войне с Наполеоном: «Чем развлекаетесь Вы, Ваше Величество в Мемеле?» — «Чтением». — «Что читаете Вы, Ваше Величество?» — «Историю прошлого». — «Но ведь и настоящая эпоха представляет события, достойные истории». — «С меня довольно того, что я переживаю их»{2}.

Среди русских офицеров конечно же встречались те, кто стремился к интеллектуальному досугу, о чем поведал в дневнике Н. Д. Дурново: «Я попросил у князя отправиться в Смольный монастырь, чтоб присутствовать на экзаменах молодых девиц. Получив разрешение, я отправился туда в одиннадцать часов. Девицам задавали вопросы по истории, географии, физике и иностранным языкам. Они отвечали очень хорошо»{3}. Впрочем, не следует забывать, что автор этих строк — офицер квартирмейстерской части, среди которых был самый высокий показатель уровня образованности, что наглядно подтверждается и другими записями из дневника Н. Д. Дурново: «4 января. Закончил в Главном штабе модель горы, которую начал 27 ноября 1811 года по модели полковника Пенского, требовавшего, чтобы копия не уступала оригиналу. Для меня эта модель горы останется свидетельством моего терпения»; «14 января. Провел часть утра за чтением "Тридцатилетней войны" Шиллера <…> и за "Большими военными операциями" Жомини»{4}.

Впрочем, многими офицерами с удовольствием читались в те годы любовные романы, книги о путешествиях, чудесах света и т. д. Отвлеченных же идей в то время люди вообще не любили, стремясь даже чувства и эмоции выражать с помощью символов. В октябре 1812 года, когда кампания в России уже приближалась к победоносному завершению, М. И. Кутузов в письме супруге Екатерине Ильиничне поделился своими размышлениями: «Сегодня я много думал о Бонапарте, и вот что мне показалось. Если вдуматься <…> и обсудить поведение Бонапарта, то станет очевидным, что он никогда не умел или не думал о том, чтобы покорить судьбу. Наоборот, эта капризная женщина, увидев такое странное произведение, как этот человек, такую смесь различных пороков и мерзостей, из чистого каприза завладела им и начала водить на помочах, как ребенка. Но, увидев спустя много лет, и его неблагодарность, и как он дурно воспользовался ее покровительством, она тут же бросила его, сказав: "Фу, презренный! Вот старик, — продолжала она, — который всегда обожал наш пол, боготворит его и сейчас, он никогда не был неблагодарным по отношению к нам и всегда любил угождать женщинам. И чтобы отдохнуть от всех тех ужасов, в которых я принимала участие, я хочу подать ему свою руку, хотя бы на некоторое время…"»{5}

В начале XIX века люди все еще продолжали мыслить с помощью привычных «зрительных обозначений», доставшихся им в удел от ушедшего столетия, чем существенно отличались от нас. «Нам не понятна самая идея — выражать чувства с помощью Афродиты-Венеры или Посейдона-Нептуна. А XVIII веку это почему-то было нужно. Античная мифология жила глубоко в сознании XVIII века. Мраморные сатиры и нимфы, что выглядывали из зелени его парков, крылатые психеи, что вились среди лепнины его потолков, амуры, что кувыркались по карнизам, — все это было не просто украшением, это жило особой жизнью — жизнью воображения. Реальные образы двоились, вместе с луной вставала Артемида — Диана — в окружении звезд с месяцем во лбу она выезжала на колеснице; холодный ветер представлялся Бореем; человеческие качества являлись в античных одеждах: красота — Венерой, доблесть — Марсом, а мудрость — Минервой», — отмечает искусствовед О. Г. Чайковская{6}. В силу этих историко-психологических особенностей сознания Кутузов без труда представил себе «фортуну» в виде белокурой женщины, которая именно в таком виде явилась фельдмаршалу во сне.

Не менее показателен в этом отношении «типовой сценарий» чествования князя П. И. Багратиона 7 марта 1806 года в доме князя В. А. Хованского в Москве, куда «драгоценный каждому герой» прибыл «успокоиться среди мирных сограждан». Я. И. Булгаков, принимавший участие в торжествах, сообщал в письме к сыну: «Столовая была расписана трофеями: посреди стены портрет Багратиона, под ним связка оружий, знамен и проч., около ея несколько девиц, одетых в цвета его мундира и в касках a la Bagration (сделанных на Кузнецком мосту): сие есть последняя мода. Сколь скоро вошли в залу, заиграла музыка. Княжна пела ему стихи, прерываемые хором. После прочие девицы, две княжны, Валуевы, Нелединские и пр. поднесли ему лавровый венок и, взяв за руки, повели его к стене, которая отворилась, то есть опустилась занавеса. В сем покое сделан был театр, представляющий лес. На конце написан храм славы; перед храмом статуя Суворова; из-за нее вышел гений и поднес Багратиону стихи, а он, приняв их и прочтя, поклонился статуе и положил свой лавровый венец при ногах статуи». Заметим, что устроители грандиозного праздника на общепринятом в те времена языке символов выразили генералу свое «непритворное восхищение», на что виновник торжества тут же отозвался «приличным случаю» экспромтом, «переадресовав» предназначенные ему почести великому Суворову. Не следует обольщаться ложной скромностью: князь Багратион тонко дал понять окружающим, что Суворов — его учитель и благодетель. Итак, диалог с помощью «зрительных обозначений» состоялся. Литературный и театральный вкус, да и сам характер развлечений во многом зависел от места нахождения воинской части и материального состояния офицера. Так, граф Жозеф де Местр сообщал сестре из Петербурга: «Роскошь и пышность сей страны не поддаются описанию; самое великое у нас здесь кажется бесконечно малым. Если бы я стал рассказывать тебе о здешних ценах, ты побледнела бы от ужаса. Ограничусь лишь предметами роскоши: пара туфель хорошей работы стоит 8 рублей (один рубль равен приблизительно трем французским ливрам и десяти су); не столь изящные можно купить за 5; локоть французского драпа 24 рубля; самый обыкновенный парик 12 рублей; учителя рисования и танцев и т. п. — 5 рублей за урок, а самые лучшие до 8 и 9. У меня служит благородный лакей; он берет уроки французского языка у какого-то мошенника, который знает не более его самого, по 1 рублю за урок; правда, позволяет он себе это только раз в неделю. Я же плачу ему 18 рублей каждый месяц и столько же достойному его сотоварищу, 40 — камердинеру, не считая множества подарков, без которых меня обворовывал бы какой-нибудь плут. Что ты скажешь о таком хозяйстве, дитя мое? Может быть, ты думаешь, что я обладаю правом попросить одного из этих господ подмести у меня в комнате или вынести накопившийся сор? Отнюдь нет, моя драгоценнейшая. Я не удержал бы их и двух дней, если бы позволил себе подобные вольности: такими делами занимается мужик, который спит на полу у двери, как собака; а мой, ни в чем себе не отказывающий, спит на столе; присовокупи к этому кучера, форейтора и четырех лошадей: с двумя здесь просто невозможно появиться. Обрати внимание — это образ жизни бедного человека: меня терпят лишь потому, что известно мое положение, равно как и пославшего меня, иначе мне пришлось бы ретироваться. Посланник, дабы жить прилично своему сану, должен тратить 35 — 40 тысяч рублей. На 25 надобно быть скромным и не помышлять об устройстве приемов. Я брошен в сей водоворот, где меня осыпают милостями. Уже несколько раз довелось мне ужинать у Императрицы-матери, у самого Императора: пятьсот кувертов не знаю уж на скольких круглых столах; всевозможные вина и фрукты; наконец, все столы уставлены живыми цветами, и это здесь, в январе…»{7} При этом иностранный посол, определивший своего сына на военную службу в гвардию, непритворно сокрушался о предстоящих ему расходах: "Ведь в Петербурге гвардейского офицера освищут, и он будет принужден выйти из службы, если выедет в экипаже об одной лошади"»{8}.