Ознакомительная версия.
Далее шел аванзал, украшенный гипсовыми барельефами работы французского скульптора Жана Доминика (Якова Ивановича) Рашетта на античные темы. Вообще античные мотивы были широко представлены в убранстве гостиных: от вышеупомянутых барельефов до античных рисунков на обивке кресел, подсвечников в виде греческих гениев, часов в виде мальчика, одетого в хитон, и т. д. Аванзал обогревался камином, в то время как в других комнатах были сложены изразцовые печи.
В греческом стиле была решена и парадная столовая, или, как еще ее называли, зал «Беседа», где собирались члены «Беседы любителей русского слова». Зал был двусветным, высотой в два этажа. На первом этаже большие окна выходили в сад, на втором помещались хоры для оркестра, небольшие окна шли по периметру зала. Колонны из желтого искусственного мрамора (стюка) отделяли часть зала, где находился буфет — несколько столов, на которых расставляли блюда для того, чтобы подать их на главный стол одновременно. Пилястры из того же искусственного мрамора и большие зеркала украшали стены. Проход из зала вел в домашний театр на 50 мест, на сцене которого выступали как известные актеры того времени, так и любители, члены семьи Державина и семей его друзей.
Кабинет Г. Р. Державина в доме на Фонтанке
На втором этаже рядом с хорами зала «Беседа» находилась бильярдная, сюда выходила часть окон второго этажа. Далее, над Соломенной гостиной, располагался музыкальный салон, из него двери выходили в кабинет хозяина с красивым полуциркульным окном, обращенным во внутренний двор и на набережную Фонтанки. Обстановку кабинета составляли письменный стол из красного дерева, девять книжных шкафов, маленькое бюро из красного дерева. В комнате находился и любимый диван Державина с двумя шкафами по сторонам, где он хранил свои рукописи. На диване лежала аспидная доска, на ней хозяин записывал свои стихи. Комнату украшали фарфоровые модели памятников Царскосельского парка, которому Державин посвятил немало стихов, а также несколько гипсовых бюстов мудрецов и философов древности. Другая дверь из музыкальной гостиной вела в будуар Екатерины Яковлевны, или «Диванчик», как называли его в доме. Его оформление было не обычным, и говорило о том, насколько верная подруга вечного странника Державина ценила столь редко выпадавшую ей возможность отдохнуть в комфорте. Большую часть комнаты занимал мягкий «П»-образный диван, закрытый балдахином из белой кисеи на розовой подкладке, создававшей шатер над ложем. На задней стене висело большое зеркало, отражение в котором зрительно расширяло пространство. Еще одно зеркало было укреплено на противоположной стене между окнами. Под ним на столике стояли два мраморных бюста Гавриила Романовича и Екатерины Яковлевны работы Жана Доминика Рашетта. Своему бюсту Державин посвятил стихотворение «Мой истукан», ставшее его своеобразным манифестом:
Готов кумир, желанный мною,
Рашет его изобразил!
Он хитрою своей рукою
Меня и в камне оживил.
Готов кумир! — и будет чтиться
Искусство Праксителя в нем, —
Но мне какою честью льститься
В бессмертном истукане сем?
Без славных дел, гремящих в мире,
Ничто и царь в своем кумире.
Ничто! и не живет тот смертный,
О ком ни малой нет молвы,
Ни злом, ни благом не приметный,
Во гробе погребен живый.
Но ты, о зверских душ забава!
Убийство! — я не льщусь тобой,
Батыев и Маратов слава
Во ужас дух приводит мой;
Не лучше ли мне быть забвенну,
Чем узами сковать вселенну? 301
Злодейства малого мне мало,
Большого делать не хочу;
Мне скиптра небо не вручало,
И я на небо не ропчу.
Готов я управляться властью;
А если ею и стеснюсь
Чрез зло, моей я низкой частью
С престолом света не сменюсь…
…Мне добрая приятна слава,
Хочу я человеком быть,
Которого страстей отрава
Бессильна сердце развратить,
Кого ни мзда не ослепляет,
Ни сан, ни месть, ни блеск порфир;
Кого лишь правда научает,
Любя себя, любить весь мир…
…Не спас от гибели я царства,
Царей на трон не возводил,
Не стер терпением коварства,
Богатств моих не приносил
На жертву в подкрепленье трона
И защитить не мог закона.
Увы! Почто ж сему болвану
На свете место занимать,
Дурную, лысу обезьяну
На смех ли детям представлять,
Чтоб видели меня потомки
Под паутиною, в пыли,
Рабы ступали на обломки
Мои, лежащи на земли?
Нет! лучше быть от всех забвенным,
Чем брошенным и ввек презренным.
Разбей же, мой вторый создатель,
Разбей мой истукан, Рашет!
Румянцева лица ваятель
Себе мной чести не найдет;
Разбей! — Или постой немного:
Поищем, нет ли дел каких,
По коим бы, хотя нестрого
Судя о качествах моих,
Ты мог ответствовать вселенной
За труд, над мною понесенный.
Поищем! — Нет. Мои безделки
Безумно столько уважать,
Дела обыкновенны мелки,
Чтоб нас заставить обожать;
Хотя б я с пленных снял железы,
Закон и правду сохранил,
Отер сиротски, вдовьи слезы,
Невинных оправдатель был;
Орган монарших благ и мира
Не стоил бы и тут кумира…
Желает хвал, благодаренья
Лишь низкая себе душа,
Живущая из награжденья, —
По смерти слава хороша:
Заслуги в гробе созревают,
Герои в вечности сияют.
Но если дел и не имею,
За что б кумир мне посвятить,
В достоинство вменить я смею,
Что знал достоинствы я чтить;
Что мог изобразить Фелицу,
Небесну благость во плоти,
Что пел я россов ту царицу,
Какой другой нам не найти
Ни днесь, ни впредь в пространстве мира, —
Хвались моя, хвались тем, лира!
Хвались! — и образ мой скудельный
В храм славы возноси с собой;
Ты можешь быть столь дерзновенной,
Коль тихой некогда слезой
Ты, взор кропя Екатерины,
Могла приятною ей быть;
Взносись, и достигай вершины,
Чтобы на ней меня вместить,
Завистников моих к досаде,
В ее прекрасной колоннаде.
На твердом мраморном помосте,
На мшистых сводах меж столпов,
В меди, в величественном росте,
Под сенью райских вкруг дерев,
Поставь со славными мужами!
Я стану с важностью стоять;
Как от зарей, всяк день лучами
От светлых царских лиц блистать,
Не движим вихрями, ни громом,
Под их божественным покровом.
Прострется облак благовонный,
Коврами вкруг меня цветы…
Постой, пиит, восторга полный!
Высоко залетел уж ты, —
В пыли валялись и Омиры.
Потомство — грозный судия:
Оно рассматривает лиры,
Услышит глас и твоея,
И пальмы взвесит и перуны,
Кому твои гремели струны.
Увы! легко случиться может,
Поставят и тебя льстецом;
Кого днесь тайно злоба гложет,
Тот будет завтра въявь врагом;
Трясут и троны люди злые:
То, может быть, и твой кумир
Через решетки золотые
Слетит и рассмешит весь мир,
Стуча с крыльца ступень с ступени,
И скатится в древесны тени.
Почто ж позора ждать такого?
Разбей, Рашет, мои черты!
Разбей! — Нет, нет; еще полслова
Позволь сказать себе мне ты.
Пусть тот, кто с большим дарованьем
Мог добродетель прославлять,
С усерднейшим, чем я, стараньем
Желать добра и исполнять,
Пусть тот немедля и решится:
И мой кумир им сокрушится.
Я рад отечества блаженству:
Дай больше небо таковых,
Российской силы к совершенству,
Сынов ей верных и прямых!..
Определения судьбины
Тогда исполнятся во всем;
Доступим мира мы средины,
С Гангеса злато соберем;
Гордыню усмирим Китая,
Как кедр, наш корень утверждая…
А ты, любезная супруга!
Меж тем возьми сей истукан;
Спрячь для себя, родни и друга
Его в серпяный твой диван;
И с бюстом там своим, мне милым,
Пред зеркалом их в ряд поставь,
Во знак, что с сердцем справедливым
Не скрыт наш всем и виден нрав.
Что слава? — Счастье нам прямое
Жить с нашей совестью в покое.
Позади будуара находилась опочивальня. Из ее убранства сохранились только комоды красного дерева, украшенные мозаикой из цветов и листьев в технике «маркетри» — инкрустации шпоном, т. е. тонкими деревянными пластинками, ширма с репродукциями с картин голландских мастеров и еще так называемый столик-бобик — стол небольшого размера со столешницей в форме боба, навеянной английскими и французскими образцами столиков для рукоделия. В России «бобик» вошел в обиход во второй половине XVIII века, соответствуя округлостью форм и небольшими размерами стилистике рококо. В XVIII веке «бобиком» назывался «выгибной» или «полукруглый с выемкой» столик. Новая хозяйка дома Дарья Алексеевна решила пристроить два боковых крыла. В западном крыле находились зал «Беседа» и домашний театр, в восточном — столовая, служившая также залом для небольших танцевальных вечеров, комната племянниц Дарьи Алексеевны, дочерей Николая Александровича Львова Елизаветы и Веры, рано осиротевших. Державин стал опекуном девочек и поселил их в своем доме. Рядом расположена «Комната митрополита» — небольшая комната, похожая на келью, предназначенная для частого гостя Державина митрополита Евгения, в миру Евфимия Алексеевича Болховитинова епископа Русской православной церкви, митрополита Киевского и Галицкого, церковного историка, археографа и библиографа, соседа Державиных по Новгородской губернии, которому были посвящены знаменитые стихи «Евгению. Жизнь Званская». Здесь же, по соседству с опочивальней, кабинет Дарьи Алексеевны Державиной с конторкой красного дерева.
Ознакомительная версия.
