Какими бы ни были достижения таких компаний с точки зрения международных стандартов модернизации и эффективности (местные скептики полагали, что все эти предприятия – не более чем «потемкинские заводы», которые держатся на плаву за счет государственного финансирования), пресса и реклама преподносили их как истории успеха [719].
В газетах и официальных изданиях стал популярен еще один панегирический сюжет, в котором слышался отзвук репортажей советских времен: суровый, но справедливый мастер цеха, умеющий к каждому найти свой подход, готовый всегда сыграть партию в домино с ребятами после конца смены; бессменная бухгалтер ВНИИ жиров, пользовавшаяся заслуженным авторитетом среди товарищей [720]. Фабрики и заводы продолжали выпускать собственные газеты и время от времени организовывать коллективные праздники (теперь их стали называть «корпоративными») [721].
Вся эта внешняя оболочка скрывала за собой тревогу о будущем. Беспокойство посещало даже тех, кто работал на крупнейших предприятиях. Прежние социальные гарантии исчезли. Либерализация экономики стимулировала карьеризм и стремление к самореализации, но те, кто находился внизу цепочки, не могли извлечь из этого никакой выгоды. Как рассказывает Гуревич, новые демократические структуры, созданные в конце 1980-х, «советы трудовых коллективов», формировались на основе свободных выборов, но на практике были совершенно беззубыми. Директор завода, на котором он работал, мог установить себе зарплату в $2 тыс., а главному инженеру полагалось $100 [722]. Ни одно предприятие в Петербурге не было выкуплено самими рабочими, и новый порядок не предлагал компенсаций, благодаря которым люди когда-то мирились с низкой зарплатой. «Деньги были маленькие, но почет был. Вручали грамоты, поздравляли, доска почета, писали в газетах: “Передовики производства! Герои социалистического труда!”» – так говорила об этом женщина с опытом работы на Кировском заводе в несколько десятков лет. Теперь все это исчезло [723].
Исчезли и профсоюзы советских времен. В отличие от профессиональных союзов в западном смысле (то есть организаций демократического представительства, взаимопомощи и переговоров о коллективной оплате труда), эти были ответвлением государственной бюрократии. Тем не менее они контролировали соблюдение работодателями законодательства об охране труда (например, порядок предоставления отпусков должен был быть согласован с соответствующим профсоюзом) [724] и оказывали социальную поддержку. «Свободные профессиональные союзы», пришедшие им на смену в 1990 году, были ближе к западной модели, но имели гораздо меньше рычагов влияния: союзы эти были немногочисленными, а забастовки – редкими [725]. Социальная роль их советских аналогов, странным образом сочетавших функции «заботы» и «контроля», осталась в прошлом.
Изменение роли крупных предприятий изменило и городской ландшафт в более широком смысле. Целые районы города перестали быть вотчинами Ленинградского металлургического завода или завода имени Карла Маркса. Общежития были закрыты, магазины переориентировались на коммерческие операции, а с приходом экономической деятельности, не связанной с производством, многие промышленные зоны и здания превратились в склады электрических и бытовых товаров, магазины одежды, точки быстрого питания и залы для игр и развлечений [726].
К концу 2000-х начали набирать обороты планы по системному изменению городского зонирования, обсуждавшиеся до этого более десяти лет. Опрос 2004 года показал, что, несмотря на все разговоры, на тот момент лишь один завод во всем городе был по распоряжению городской администрации перенесен в другое место. Тем не менее из 43 промышленных предприятий в четырех центральных районах 20 находились в процессе переселения без помощи городских властей, 15 уже не функционировали, а оставшиеся восемь были бы рады переехать, если бы им было куда [Звягин 2004]. Хотя дело по-прежнему двигалось медленно, к 2011 году был составлен график переноса в Кронштадт Адмиралтейских верфей: процесс планировалось завершить к 2020 году [727]. Причалы верфей занимают огромную территорию рядом с Новой Голландией, еще одним промышленным объектом другой эпохи (XVIII века), для которого также была запланирована тотальная реконструкция [728].
В целом Санкт-Петербург снова превращался в город, где основная масса работников сидела за столами, а не стояла за токарными станками, – так уже было в первой половине XIX века. Однако сам характер нефизического труда изменился. Крах советских экономических отношений в значительной мере сказался и на научных институтах – не только отраслевых, но и тех, что занимались теоретическими исследованиями. Отмена регулирования культуры привела к появлению всевозможных новых университетов, академий и институтов, предлагающих самые разные программы – от изучения нанотехнологий до астрологии. Но ряд существующих академических институтов погрузился в своего рода сумерки. С конца 1990-х выпускники, которые в прежние времена ушли бы в науку, начали перемещаться в мир бизнеса; молодые люди все чаще выбирали курсы с коммерческим потенциалом (маркетинг, менеджмент, PR и особенно дизайн), а не традиционные естественные или гуманитарные науки [729].
Наиболее болезненным этот процесс был для самых престижных (в прошлом) институтов – тех, что зависели от Академии наук. В ситуации, когда каждое второе ПТУ называлось теперь «академией», при том что так же стал называть себя целый ряд организаций, штампующих «академиков» в таких сферах, как телепатия или гадание на воде, опороченным оказалось само название учреждения. Но еще труднее было теперь нанимать и удерживать людей. В институтах образовался переизбыток пожилых сотрудников; к тому же здесь процветало совместительство, так как научные работники, пытаясь бороться с резким снижением реальной стоимости своих зарплат, брались за подработки. Как и на заводах, ритуалы и риторика сохранились, но корпоративный дух по большей части ушел. По словам многолетнего члена профессорско-преподавательского состава одного из институтов под эгидой РАН: «Сюда приходят, как за пенсией» [730].
Казалось бы, очевидным способом подработки для научных работников старшего звена было преподавание, но между преподаванием в школах, основательно реформированных еще в 1990-е, и в университетах, где сохранялась советская модель, возникла настоящая пропасть. Так или иначе, до начала 1990-х работники научно-исследовательских институтов мало соприкасались со студентами. Если и были какие-то семинары, то их организовывали сами аспиранты, от которых в остальное время в первую очередь требовалось ежедневно появляться в своем отделе, прежде чем улизнуть в библиотеку. Единственным обязательным курсом была «философия» (марксизм-ленинизм), но большинство аспирантов старалось эти занятия по возможности пропускать [731]. В результате отнюдь не каждый ведущий ученый представлял себе, что значит читать лекции.
А это теперь было важно, ведь студенты уже привыкли к более живому и активному взаимодействию с преподавателем в аудитории. Слушатели порой были невнимательны, а преподавателей зачастую охватывало настоящее отчаяние – и винить они были склонны студентов.
Он медленно, неряшливо, с ошибками пишет, потому что мало писал рукой – ставил галочки в текстах или набирал сочинения на клавиатуре компьютера (а чаще скачивал из Интернета). Ему трудно записывать лекции.
