У него плохая речь, он привык к чудовищному волапюку «прогрессивных» молодежных передач и безобразному переводу низкопробных американских фильмов. В том возрасте, когда предыдущие поколения школьников читали, они играли в компьютерные игры [Станюкович 2007: 88].
По возвращении после временной учебы в Санкт-Петербургской консерватории в конце 2000-х студент из Британии вспоминал, что поведение преподавателей нередко было агрессивным – можно было услышать замечания вроде «Вы играете как калека», «Зачем я вас принял на этот курс?», сопровождавшиеся громким хохотом, когда студент начинал играть [732].
Подобного рода высокомерие было не ново: так, Л. Робинсон вспоминал о своем ленинградском научном руководителе конца 1970-х: «Она не проявляла способности к абстракции или бесстрастному анализу, прибегая вместо этого к риторике, партийным лозунгам и издевательскому смеху» [Robinson 1982: 52]. Пусть «партийные лозунги» исчезли, но риторика и осмеяние все еще использовались в качестве оружия. Ничуть не лучшим вариантом было полное равнодушие преподавателей. «Я жду преподавателя 4 часа <…> он заходит и, не извиняясь, с перегаром начинает, там, про высокое…» – жаловалась студентка на ситуацию в одном художественном училище [733]. (Отчасти причиной этому стало резкое падение престижа образования в целом. К 2010-м годам даже в таком достойном месте, как Педагогический университет имени Герцена, параллельно с профильными дисциплинами предлагались языковые курсы, курсы права, менеджмента, информационных технологий и дизайна, чтобы максимально увеличить прием [734].) Самыми преданными своему делу университетскими преподавателями часто были представители старшего поколения, хотя и тут были свои минусы: дисциплины, в которых мировая наука уже далеко ушла вперед, порой вели те, кто по своим взглядам и научному кругозору оставался в прошлом веке [735].
Но появились и учебные заведения новаторского типа, где к студентам относились совершенно иначе и где преподавание велось на основе коллегиальных отношений, характерных для неформального общения в советских НИИ. Здесь сознательно набирались небольшие группы, чтобы обеспечить максимальный личный контакт между преподавателями и студентами и эффективную работу на семинарах. В таких местах были прекрасно осведомлены о том, что происходит в мировой науке и практике преподавания, а обсуждения бывали такими же оживленными, как в ведущих университетах мира [736]. Но подобные заведения были редкостью и считались образцовыми (о чем знали и сами) – их сотрудники со смесью сожаления и некоторого торжества подчеркивали, что в остальных вузах дела обстоят гораздо хуже.
Как «сделать бизнес» в условиях нового мира
В некоторых регионах постсоветской России, особенно в Москве, из академической элиты вышли ведущие представители новой элиты, в частности, прежде всего, бывший физик, доктор наук Б. А. Березовский. С другой стороны, в Петербурге в деловой мир пробивались, как правило, те, кто занимал относительно невысокие должности в прикладных сферах [737]. Многие академики считали, что участие в «грязной» коммерции ниже их достоинства – героем «чистой науки» был выдающийся математик Г. Я. Перельман, отказавшийся принять медаль Филдса и исследовательскую премию института Клэя за свои достижения [738].
Подобная пуристская позиция нашла забавное отражение в рассказе Н. Толстой «Туристу о Петербурге» [Толстая 1999]. Рассказчице, лингвисту по образованию, предлагают абсурдную «халтуру»: обновить путеводитель по Петербургу, который написал американский советолог, явно сидя в кресле где-нибудь на Среднем Западе. Героиня мучительно раздумывает, исправлять ли своеобразные представления автора путеводителя о местных обычаях (чего стоила хотя бы его уверенность, будто излюбленное хобби ленинградцев – «коллективные походы вокруг озера») и полное незнание топографии и истории города. Представление, будто сама по себе работа за деньги неизбежно принижает, только усиливается при столкновении со смехотворным невежеством.
Ситуация, описанная Толстой, демонстрирует явное презрение к коммерциализации, которое испытывали многие петербуржцы – представители образованной элиты. До либерализации экономики ленинградская интеллигенция редко бралась за внештатную работу коммерческого характера (в отличие от написания литературных и академических текстов или перевода). Трудно было представить себе профессора истории, подрабатывающего консультантом фильма, чтобы внести залог за кооперативную квартиру, как без колебаний поступали некоторые московские ученые [739]. Достаточно ограниченные возможности – одно дело, разница в отношении – совсем другое. Архитектору было нетрудно переключиться с государственных заказов на частные, те же, для кого главным делом была исследовательская работа, которой отдавалось и личное время, не были готовы жертвовать это время на оплачиваемый труд. Внезапная необходимость искать заработок была воспринята болезненно [740].
Иное дело – чиновники и администраторы. В 1990-е некоторые сотрудники, работавшие в «иностранных отделах» учреждений, сумели использовать свои связи за рубежом для создания в высшей степени эффективных сетей экспорта и импорта [741]. Но чаще всего в крупные бизнесмены выбивались люди с комсомольским или партийным прошлым, те, кто начал пользоваться возможностями, едва они появились в конце 1980-х – начале 1990-х. Инкубаторами для новых лидеров бизнеса были скорее спортивные школы, чем естественнонаучные и гуманитарные факультеты и отделы ведущих университетов и институтов Академии наук [742]. Если среди них и попадались выпускники вузов, то они часто были родом из провинции. «У них уже были свои социальные связи, – объясняет мужчина 1980 г. р. – Им приходилось самим добиваться чего-то. Они стали намного успешнее именно с точки зрения предпринимательства» [743].
По мере развития бизнеса укрепились представления о культуре труда, сложившиеся во времена теневой экономики. Активист кооперативного движения объяснял в 1991 году, что правила – это препятствия, которые нужно обойти; у каждого чиновника есть своя цена; а если не можешь сделать что-то открыто, делай это путем «ухищрений». Еще до того, как разрешили приватизацию, он тайно приобрел «пропащий заводик крупяных изделий в Рощино», который вскоре уже поставлял в государственные магазины ежемесячно по 150 тыс. пачек овсяных хлопьев, продаваемых по 37 копеек за пачку [Зеленин 1991]. Упорный труд и целеустремленность, не говоря уже об отсутствии запретов, позволяли теперь зарабатывать фантастические суммы.
Отнюдь не все были мошенниками и махинаторами: новоиспеченные коммерсанты иногда гордились тем, что поставляли качественные товары, а также собственными творческими талантами [744]. Но новый этос, согласно которому прибыль ставилась выше всего, способствовал отрицательному отношению людей к бизнесу. «Кораблик большой купили, собирали… собирались изготавливать ценные очень вещества, и дорогие. И ценные. Ну, потом всё это накрылось, понятное дело. <…> Такие вещи нельзя делать таким людям. Порядочным», – вспоминал один из респондентов, отмечая что организация бизнеса казалась ему «поистине губительной для души». «Как только налаживается дело, становится скучно дико, приходится брать кого-то. Ну, директором, скажем, потому что все уже организовано, всё на мази. А поскольку уже не интересно, то возникает у человека соблазн – почему бы мне это не украсть?»
