В 1836 году немецкий ученый Вильгельм фон Гумбольдт[630] предположил, что каждый язык обладает «внутренней лингвистической формой», которая выражает вселенную народа, говорящего на этом языке. Это подразумевает, что ни одно слово в каждом конкретном языке не может быть полностью идентично слову в любом другом языке — таким образом, перевод становится невыполнимой задачей вроде того, чтобы выдумать лицо ветра или свить веревку из песка. Перевод может существовать только в качестве естественного, не подчиняющегося никаким правилам процесса понимания на языке переводчика, неизбежно скрытом внутри оригинала.
Когда мы читаем текст на родном языке, он сам по себе становится барьером. Мы можем углубиться в него, насколько нам позволяют слова, приняв все их возможные значения; мы можем вызвать другие тексты, которые будут отражать его, словно система зеркал; мы можем создать другой, критический текст, который расширит и украсит тот, что мы читали; но мы не можем скрыться от того факта, что язык определяет границы нашей вселенной. Перевод же предполагает создание параллельного мира, иного пространства и времени, в котором в тексте открываются новые, невероятные значения. И для этих значений слов нет, поскольку они существуют в стране интуиции, где нет жителей, между языками оригинала и переводчика.
Согласно Полю де Ману, стихи Рильке обещают истину, но в конце концов поэт вынужден признаться во лжи. «Рильке, — говорил Ман, — можно понять, только осознав неотложность этого обещания вместе с равно неотложной и равно поэтичной потребностью отказаться от него в тот самый миг, когда оно нам дается»[631]. В том неустойчивом месте, куда Рильке переносит строки Лабе, слова (Лабе или Рильке авторство уже не имеет значения) становятся такими блистательно богатыми, что дальнейшие переводы уже невозможны. Читатель (я этот читатель, я сижу за столиком в кафе, а передо мной лежат раскрытые томики стихов на немецком и французском языках) должен воспринимать эти слова как глубоко личные и не через какой бы то ни было язык, а как всепоглощающий, бессловесный опыт, который одновременно воссоздает и заново определяет мир на странице и далеко за ее пределами то, что Ницше называл «движением стиля» в тексте. Перевод может быть чем-то невероятным, предательством, мошенничеством, изобретением, обнадеживающей ложью — но в любом случае он делает читателя более мудрым, лучшим слушателем: менее безапелляционным, гораздо более чувствующим, seliglicher.
В 1660 году Карл II Английский, которого подданные называли «Веселым монархом» за любовь к развлечениям и отвращение к делам, сын короля, так неудачно советовавшегося с Вергилием, издал указ о том, что Совет по заморским колониям обязан наставлять студентов, слуг и рабов в христианских заповедях. Доктор Джонсон, который восхищался королем спустя век после его смерти, говорил, что «был он полон решимости делать то, что, как он считал, необходимо было для спасения душ его подданных, хотя и потерял великую империю»[632]. Историк Маколей[633], находившийся от Карла на расстоянии двух веков и королем не восхищавшийся, возражал, утверждая, что для Карла «любовь к Господу, любовь к стране, любовь к семье, любовь к друзьям — понятия одного сорта, изящные и удобные синонимы любви к себе»[634].
Не вполне понятно, почему Карл выпустил этот указ в первый же год своего правления, если только не думал, что таким образом ему удастся заложить основы религиозной толерантности, чему противился парламент. Карл, который, несмотря на явные прокатолические тенденции, объявлял себя лояльным к протестантской вере, полагал (насколько он вообще мог полагать), что, как учил Лютер, спасение души для каждого человека зависит от того, есть ли у этого человека возможность читать Божье Слово[635]. Но британские рабовладельцы не были в этом убеждены. Их пугала сама мысль о «грамотных черных», которые будет черпать в книгах опасные революционные идеи. Они не верили тем, кто говорил, что образование, ограниченное Библией, только укрепит основы общества; они понимали, что, если их рабы научатся читать Библию, они с тем же успехом могут прочесть воззвания аболиционистов и что даже в Писании есть опасные строки, говорящие о восстании и свободе[636]. Сильнее всего указу Карла противились в американских колониях, и самым жестким было противостояние в Южной Каролине, где столетие спустя был принят закон, строго запрещающий всем черным, все равно, рабам или свободным, учиться читать. Эти законы никто не отменял до середины XIX века.
Много лет афроамериканские рабы учились читать в тяжелейших условиях, часто рискуя жизнью в процессе обучения, который из-за многочисленных преград обычно растягивался на несколько лет. Существует множество свидетельств этих поистине героических усилий. Девяностолетняя Белль Майерс Каротерс рассказала комиссии Федерального проекта писателей, созданной в 1930-х, в частности и для того, чтобы записывать истории бывших рабов, — что она научилась читать, присматривая за ребенком плантатора, который играл в кубики с буквами. Ее хозяин, увидев, что она делает, избил ее сапогами. Но Майерс упорствовала и продолжала тайком учить буквы и слова из найденного ею орфографического словаря. И вот однажды она «нашла сборник гимнов… и прочла: „Пусть враг не пощадит меня, я все стерпеть готов!“. Я была так счастлива, что умею читать, что бросилась рассказывать об этом всем рабам»[637]. Хозяин Леонарда Блэка однажды застал его с книжкой и выпорол так жестоко, «что победил [его] тягу к знаниям, и [он] сдался и вернулся к чтению только после того, как сбежал»[638]. Док Дэниэл Доуди вспоминал: «…в первый раз, когда вас ловили за чтением и письмом, вас секли плетью из воловьей шкуры, за второй раз полагалась плетка-девятихвостка, а на третий раз вам отрубали фалангу указательного пальца»[639]. По всему Югу обычным делом было повесить раба, который учил читать своих товарищей[640].
При таких обстоятельствах рабы, желавшие научиться грамоте, были вынуждены искать окольные пути, прибегать к помощи других рабов или сочувствующих белых или изобретать устройства, позволявшие им читать, оставаясь незамеченными. Американский писатель Фредерик Дуглас, рожденный в рабстве и ставший впоследствии одним из самых ярких аболиционистов своего времени и основателем нескольких политических журналов, в своей автобиографии вспоминал: «Я часто слышал, как хозяйка вслух читает Библию… и это пробудило во мне любопытство к тайне чтения, и породило желание учиться. К тому времени я совершенно ничего не знал об этом изумительном искусстве, и вот, благодаря своему невежеству и непониманию того, что это может означать для меня, а также благодаря доверию к хозяйке, я набрался храбрости попросить ее научить меня читать. В невероятно короткое время, с ее великодушной помощью, я овладел алфавитом и научился читать слова из трех-четырех букв… [Мой хозяин] запретил ей учить меня чему-либо еще… [но] решительность, с которой он настаивал на том, что мне следует пребывать в невежестве, только подстегнула мою тягу к знаниям. Таким образом, я даже не знаю, чему больше обязан в отношении обучения чтению помощи моей милой хозяйки или возмущению хозяина»[641]. Томас Джонсон, раб, который стал знаменитым миссионером-проповедником в Англии, объяснял, что научился читать, рассматривая буквы в украденной Библии. Поскольку его хозяин каждый вечер читал вслух главу из Нового Завета, Джонсон упрашивал его читать одну и ту же главу снова и снова, пока не выучил ее наизусть и не смог находить слова на странице книги. Кроме того, когда сын хозяина делал уроки, Джонсон уговаривал мальчика прочитать задание вслух. «Ах ты, Господи, Боже мой, — говорил Джонсон, чтобы подстегнуть его, прочитайте-ка еще раз!» Мальчик часто так и делал, поскольку искренне полагал, что Джонсон восхищается его искусством. Благодаря этим повторениям к тому моменту, когда разразилась Гражданская война, Джонсон уже мог читать газеты, а позже основал собственную школу, чтобы учить читать других[642].
Умение читать не давало рабам пропуск к свободе, но оно делало доступным для них мощный инструмент угнетателей — книгу. Рабовладельцы (как и диктаторы, тираны, абсолютные монархи и прочие обладатели неограниченной власти) верили в силу печатного слова. Они знали гораздо лучше, чем некоторые читатели, что чтение это сила, которой требуется всего несколько первых слов, чтобы стать непреодолимой. Тот, кто способен прочесть одну фразу, может прочесть и все остальные; еще более важно, что читатель обретает возможность обдумывать прочитанное, действовать в соответствии с этим, придавать словам значение.
