Ознакомительная версия.
Ломтик лимона в точности передает форму розы-окна. В свои права вступает география, напутствуя розе ветров, компасному картушу (именно так переводится “розетта” в Словаре Макарова). Билет выдан в Сицилию, на которую приходится львиная доля выращивания итальянских лимонов. Но отправиться к сицилийским розам значит снова вступить в круг музыкального вокзала, где будет звучать “сицилиана”, высокие образцы которой дали Бах, Скарлатти, Гендель. В ее основу положен сицилийский народный танец. Как только получен заветный билет к жирным розам Сицилии, полотеры начинают свой египетский танец. “Роза, вписанная в камень” (II, 184) – ипостась Розеттского камня.
“Поэзия – военное дело”, – настаивал Мандельштам. В каком-то смысле “Стихами о неизвестном солдате” он выполнял завещание современного ему Вийона – Маяковского, писавшего в разгар Первой мировой войны в стихотворении “Я и Наполеон” (1915):
Мой крик в граните времени выбит,
И будет греметь и гремит,
оттого, что
в сердце, выжженном, как Египет,
есть тысяча тысяч пирамид! ‹…›
Люди!
Когда канонизируете имена
погибших,
меня известней, –
помните:
еще одного убила война –
Поэта Большой Пресни!
(I, 74)
* Это название мы позаимствовали из чудной статьи: С.Ю.Мазур. Эротика стиха. – “Даугава”, 1990, № 10.
O qui dira les torts de la Rime?
Paul Verlaine
Человек начинается там, где кончается слово…
Андрей Белый
…И только на Страшном Суде выяснится,
не есть ли вся эта поэзия – шаловливая
проделка, ребусы, которых из приличия
лучше не разгадывать
.
Павел Флоренский
В 1922 году в статье “Литературная Москва” Мандельштам, нанося фехтовальный удар “женской поэзии”, писал: “Большинство московских поэтесс ушиблены метафорой. Это бедные Изиды, обреченные на вечные поиски куда-то затерявшейся второй части поэтического сравнения, долженствующей вернуть поэтическому образу, Озирису, свое первоначальное единство” (II, 257). Омри Ронен тонко и остроумно проанализировавший мандельштамовский выпад, указал, что он направлен против “богородичного рукоделия” Марины Цветаевой. Поэтический образ Озириса был восстановлен: ему была дана недостающая часть сравнения – его член, правда, деревянный.
Поэтическое рождение возможно только при наличии мужского и женского родительных начал – дитя-стих появляется на свет совместными усилиями пера и рифмы. Во всех живых европейских языках рифма – это “rima”. В латыни rima – “трещина, щель, скважина”. “Пьяцца Маттеи” Бродского начинается так:
Я пил из этого фонтана
в ущелье Рима…
А заканчивается:
…все ж не оставлена свобода,
чья дочь – словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи перо. Черней бумага.
Лети минута.
(III, 207, 212)
Именно в итальянском rima – “рифма/стихи, поэзия” и одновременно “отверстие, щель”. Переносное значение слова “lingua” (язык, речь) – “коса, мыс”. И в поэме “Колыбельная Трескового мыса” Бродский описывает сам процесс стихописания. Поэт при этом находится на другом конце света, в другом языке. Основной призыв Бродского: “Тронь своим пальцем конец пера” находит отклик в “великих вещах”, оставляющих “слова языка” на карте мира. Человеческое тело располагается в океане времени:
…Тело служит в виду океана цедящей семя
крайней плотью пространства: слезой скулу серебря,
человек есть конец самого себя
и вдается во время.
(III, 90)
Мы попадаем в область какой-то общей поэтической топики, которую мы не без риска назвали бы классической. Батюшков в письме Н.И.Гнедичу от 1 ноября 1809 года: “Я еще могу писать стихи! – пишу кое-как. Но к чести своей могу сказать, что пишу не иначе, как когда яд пса метромании подействует, а не во всякое время. Я болен этой болезнью, как Филоктет раною, т.е. временем. Что у вас нового в Питере? ‹…› Что Катенин нанизывает на конец строк? Я в его лета низал не рифмы, а что-то покрасивее…”. Веселая сказка Пушкина о царе Никите – вполне вразумительное описание поэтического процесса. Слишком любопытный гонец собирает разлетевшихся “птичек”, как поэт нанизывает рифмы, естественным и доступным способом. Невероятное многообразие бесконечно длящегося поэтического свидания двух частей образного сравнения предъявлено тоже Пушкиным:
Полюбуйтесь же вы, дети,
Как в сердечной простоте
Длинный Фирс играет в эти,
Те, те, те и те, те, те.
Черноокая Россети
В самовластной красоте
Все сердца пленила эти,
Те, те, те и те, те, те.
О, какие же здесь сети
Рок нам стелет в темноте:
Рифмы, деньги, дамы эти,
Те, те, те и те, те, те.
(III, 213; курсив Пушкина)
Эта шутка не была прижизненно опубликована. По воспоминаниям М.Н.Лонгинова, С.Г.Голицын, по прозвищу Длинный Фирс, играл в карты со своими должниками и на вопрос: “На какие деньги играешь, на эти или на те?” (под “теми” разумелся долг, под “этими” – наличные), отвечал: “Это все равно: и на эти и на те и на те, те, те”. Пушкинисты находили такое объяснение стихам разумным. В своей “Грамматике” (1780-е годы) А.А.Барсов предупреждал, что написание “ети вместо эти” может “вовлечь в некоторую непристойность в выговоре”. Превращая местоимение “эти” во вторящую россыпь “те, те, те и те, те, те”, Пушкин вовлекает нечувствительного читателя в непристойный выговор “еть, еть, еть…”. Самовластная красавица, дама, пленяющая сердца, сама оказывается игрушкой в руках Рока (рога, Длинного Фирса, члена). Она – рифма. Таким длинным и ловким рогом предстанет у Хлебникова тополь: “Весеннего Корана / Веселый богослов, / Мой тополь спозаранок / Ждал утренних послов” (III, 30). Удачливый удильщик весеннего утра так же ловит в “синей водке” небес слова-рифмы – посольские грамотки стиха. Тополь собирает в своем надмирном пространстве и поля земли, и речную зелень Примаверы-весны.
В русском стихе гендерное разделение объектов происходит под диктовку, заданную мужским родом существительного “язык” и женским родом “речи”. В своей “Колыбельной…” Бродский цитирует Мандельштама, подчеркивая тем самым родовые свойства собственного текста (и имени – Бродский!), их непременную зависимость от происходящего у предшественника:
Местность, где я нахожусь, есть рай,
ибо рай – это место бессилья. Ибо
это одна из таких планет,
где перспективы нет. ‹…›
Сохрани эту речь, ибо рай – тупик.
Мыс, вдающийся в море. Конус.
Нос железного корабля.
Но не крикнуть “Земля!”.
(III, 89)
Пастернаковскому эпиграфу из Сафо: “Девственность, девственность, куда ты от меня уходишь?..”, Бродский ответил бы: в бесплодный и скушный Эдем. Поэзия же приходит из грехопадения познания и истории. Пастернак был того же мнения. Рай – место, где нет регистрации брака языка и речи как равноправных родителей. Это место с ярко выраженным мужским началом – мыс, конус, нос. Бессилье – от отсутствия женского начала – перспективы, земли. От Бродского до Мандельштама ближе, чем от Адмиралтейского шпиля – до основания. Бродский цитирует мандельштамовский текст 1931 года:
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.
Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.
И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье,-
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.
Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи –
Как прицелясь на смерть городки зашибают в саду,-
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесах топорище найду
. (III, 51)
Речь должна быть черна, как колодезная вода, а ее лад и сладок, и горек. Язык – грубое, мужское начало: “Небо как палица грозное, земля словно плешина рыжая…” (III, 50). Язык как игральная бита, рубящий топор. Он олицетворяет родовой, смертельно ударяющий конец – уд. Воспевание Сталина производится в “Оде” именно этим ударным означиванием окончания слова “кон-ец”. Будящий-губящий Землю Сталин – ее родовой Отец-конец. Отсюда нагнетание слов, рифмующихся с “концом” – близнец, отец, боец, мудрец, истец, жнец, чтец:
На всех, готовых жить и умереть,
Бегут, играя, хмурые морщинки
. (III, 113)
В самом стихотворении “Сохрани мою речь…” изначально заложена двойственность песни и казни. Речь-вода не только рождает, но и топит. Язык – не только перо, но и топор. Участие поэта в “железной каре” и “петровской казни” задано его песенным исполнением, двойным значением франц. execution – “исполнение, совершение”; “казнь, экзекуция” (и так от Анненского до набоковского “Приглашения на казнь”). Поэт хочет, чтобы его любили играючи, с прицельной силой зашибания – и разгульно, и ударно, ошибаясь и добывая смертельную фигуру городков, которая зовется “бабушкой в окошке”. Измазанные дегтем ворота есть знак “конца прекрасной эпохи”, знак неизбежной утраты девственной ее чистоты: “Пусть это оскорбительно – поймите: / Есть блуд труда и он у нас в крови” (III, 53). Полночь “буддийской Москвы” – горький ее конец, означиваемый все тем же производительным словом: “Как бык шестикрылый и грозный, / Здесь людям является труд…” (III, 35). Патриарх в народной семье – язык, сам отщепенец-поэт считает себя братом или блудным сыном. Песнь будет приходиться поэту дочерью, но в брачных узах стиха она станет ему… женой. Отношения поэта с льющейся стихией речи иначе как кровосмешением не назовешь:
Ознакомительная версия.
