185
«Эти видения были достаточно четкими, но другие казались вырванными из бездонной сумеречной пропасти, полной непривычных цветовых сочетаний и звуковых диссонансов. Земное тяготение, видимо, отсутствовало в этих никому не ведомых мирах, а я обретал там несвойственное мне наяву измерение. Так, я внимал леденящим кровь песнопениям Черного Человека, предсмертным крикам погибающего ребенка, нестройным звукам свирели, извращенным молитвам странной паствы, животным воплям участников оргии. Все это отчетливо звучало в моих ушах, хотя сами картины я мог и не видеть» (Лавкрафт. Наследство Пибоди, с. 241).
Г.Ф. Лавкрафт. Зов Ктулху.
Лавкрафт. Из потустороннего мира, с. 282.
Уэльбек говорит об «опорных точках неназываемого», о «несказуемом» (Уэльбек, ук. соч. с. 89), но не вдается в тему связи кошмара и слова глубже.
Лавкрафт. Гипнос…, с. 301.
Лавкрафт. Хребты…, с. 193–194.
Там же, с. 164, 165.
Там же, с. 165.
«Но какая-то мрачная, гнетущая тайна чудилась в этих горах… — это ощущение невозможно передать на бумаге, оно слишком неопределенно и зыбко. Дело здесь, видимо, заключалось в эстетических ассоциациях, в налете психологического символизма, вспоминалась экзотическая поэзия и живопись, в подсознании всплывали древние миры из потаенных книг. (…) Звуки эти вызывали у нас какое-то неосознанное отвращение — сложное, необъяснимое чувство, которое возникает, когда сталкиваешься с чем-то порочным» (Лавкрафт. Хребты…, с. 166).
Там же, с. 201.
Уэльбек, ук. соч., с. 62.
И. Кант. Критика способности суждения. Пер. Н.О. Лосского. М., 1994, с. 131 (см. также с. 114) «…Возвышенно то, одна возможность мыслить которое доказывает способность души, превосходящую любой масштаб чувств». (Там же, с. 120). «Возвышено то, что непосредственно нравится в силу сего противодействия чувственным интересам» (Там же, с. 138).
Это свойство кошмара описывал Достоевский в «Двойнике» при появлении двойника: «Положение его в это мгновение походило на положение человека, стоящего над страшной стремниной, когда земля под ним обрывается, уж покачнулась, уж двинулась, в последний раз колышется, падает, увлекает его в бездну… бездна тянет его и он прыгает, наконец, в нее сам, сам ускоряя минуту своей же погибели» (Д, с. 142). Ср. также «Хозяйку»: «Порой он сжимал свою руку, как будто не доверяя действительности. Ему казалось, что кошмар его душит и что на глазах его все еще лежит страдальческий, болезненный сон. Но чудное дело! Ему не хотелось проснуться…» (Достоевский. Хозяйка, ук. соч., с. 28). Притягательность кошмара описывает и А. П. Чехов в «Черном монахе».
Уэльбек, ук. соч, с. 62.
Уэльбек, ук. соч., с. 45.
Там же, с. 23.
Там же, с. 63.
Лавкрафт. Хребты…, с. 207. «Будет ужасно, если мое повествование породит в них желание отправиться в это мертвое царство кошмарных теней, т. е. приведет к прямо противоположному результату» (Там же, с. 114).
М. Шелли. Предисловие автора к изданию 1831 г. «Франкенштейн, или Современный Прометей». Пер. 3. Александровой. СПб., 2009, с. 27.
Лавкрафт. Наследство Пибоди, с. 224.
Лавкрафт. Гипнос, с. 300.
«Не все запомнилось нам с Денфортом из нашего поспешного бегства, но кое-то все-таки удержалось в памяти. (…) но все это мы помним, как во сне. Как будто мы находились в иллюзорном, призрачном мире, в некоем неизвестном измерении, где отсутствовали время, причинность, ориентиры» (Лавкрафт. Хребты…, с. 199).
Лавкрафт. Гипнос, с. 305.
«Неужели ты и впрямь полагаешь, что существуют такие понятия, как пространство и время? Неужто веришь, что существуют форма и материя? Так знай же — я проник в такие глубины, что ты своим крошечным умишком и вообразить не можешь. Я заглянул в беспредельность и согнал сюда звездных демонов. Я подчинил себе стихии, перемещающиеся из одного мира в другой, сея смерть и безумие» — так говорит об этом герой его рассказа (Лавкрафт. Из потустороннего мира, с. 292).
«За безжизненными жуткими хребтами, казалось, таились пугающие пучины бессознательного, некие бездны, где смешались время, пространство и другие, неведомые человечеству измерения» (Лавкрафт. Хребты…, с. 59).
Пространство искривляется: «Я заторопился прочь из зловещей комнаты и перевел дух, лишь оказавшись в менее романтической обстановке, где углы были углами, а не таинственными конфигурациями, как бы заимствованными из других, неведомых человечеству измерений» (Лавкрафт. Хребты…, с. 234).
Лавкрафт. Наследство Пибоди, с. 219–220.
Лавкрафт. Хребты…, с. 121.
Уэльбек, ук. соч., с. 17.
Там же, с. 27.
«Они (исследования. — Д.Х. ) были связаны с огромной устрашающей вселенной, непознанной реальностью, лежащей за пределами материи, пространства и времени. О ее существовании мы лишь догадываемся по некоторым формам сна — тем редким фантасмагорическим видениям, которые никогда не возникают у обычных людей всего лишь один-два раза — у людей, наделенных творческим воображением. (…) В темной запертой, наглухо закрытой ставнями и шторами комнате ударил зловещий красно-золотой луч» (Лавкрафт. Гипнос, с. 297).
«Что такое этот Великий Ктулху? Комбинация электронов, как и мы. Ужас у Лавкрафта строго материален» (Уэльбек, ук. соч. с. 18). Полный и решительный отказ считаться с реальностью жизни и отрицание реализма как приема письма вызывают нескрываемое восхищение Уэльбека: «Первое, чем я был поражен, узнавая Лавкрафта, это его абсолютный материализм. В противоположность множеству почитателей и комментаторов, он никогда не считал свои мифы, свои теогонии, свои „древние расы“ ничем, кроме как чистым творением воображения».
Там же, с. 57.
Там же, с. 77.
Г.Ф. Лавкрафт. Полярис…, ук. соч. с. 315.
«Потом небо закрыли тучи и я уснул. А чудесный город я впервые увидел при ущербной рогатой луне. Он лежал между двумя горными вершинами (…) Я проснулся другим человеком. В моей памяти запечатлелся чудный город, а в душе возникло смутное воспоминание, неведомо откуда появившееся. (…) Это не сон, сказал я себе, в конце концов, разве можно доказать, что реальнее моя другая жизнь — в кирпичном доме к югу от зловещего болота и кладбища на холме, куда каждую ночь заглядывает Полярная звезда?» (Лавкрафт. Полярис, с. 310–312).
Уэльбек, ук. соч., с. 30, 31.
«Как хорошо заметил Жак Бержье, введя материализм в самое сердце ужасов и чудесного, он породил новый жанр. Больше не стоит вопроса верить или не верить, как в рассказах о вампирах или оборотнях; нет другого возможного объяснения, нет лазейки. Никакая фантастика не оказывается менее психологичной, менее оспоримой» (Уэльбек, ук. соч., с. 37).
О размывании чувства реальности новой физикой и о вкладе естественных наук в современный кризис научной рациональности см.: Хапаева. Готическое общество…, гл. «Физики не шутят».
«Меня очень разволновала поутру связь сна с реальностью. Дело в том, что в моем сне (…) я то и дело оступался в мерзкую жижу (…) Утром я проснулся позже обычного и сразу же заметил на своих еще вечером чистых ботинках ошметки высохшей черной грязи! Как ошпаренный спрыгнув с кровати, я пошел по следам, оставленным грязными подошвами (…) Заканчивались они, конечно же, в треклятом углу. Я стоял и смотрел, не веря своим глазам. Невероятно, но все обстояло именно так. Свежий порез на руке говорил, что ночные события происходили на самом деле. Когда я покидал комнату, меня прямо-таки качало, голова кружилась» (Лавкрафт. Наследство Пибоди, с. 242).
