икра. А рядом со мною — сплошные дворяне, корнеты, поручики и юнкера. Погоны, кокарды, суровые лица, труба заиграет — и с маршем на плац — корнет Оболенский, поручик Голицын, хорунжий Шапиро и вахмистр Кац…
Да, Брайтон поражает всех, кто туда попадает.
А все потому, что здесь знают, как жить. И знание это уж конечно при себе не держат. Собственно, одна из главных примет брайтонского стиля — пропаганда его. Здесь каждый знает, что надо делать другому. Как написать роман или портрет, как вылечить рак или похмелье, как заработать миллион и как его потратить, наконец. Огромная, всепоглощающая уверенность в себе позволяет не только давать советы, но и следить за их выполнением.
Как-то мы познакомились с крохотным человеком, у которого не было передних зубов, зато был лишай через щеку. Осведомившись о роде наших занятий, он схватился за лысую голову: «Ой, что вы делаете. Разве это жизнь! Америка любит сильных».
И это правда. Что там любит Америка, еще неизвестно, но Брайтон-Бич — страна сильных, богатых, самоуверенных людей. Им не нравился мир, который они оставили, им неинтересен мир, который они нашли, и они строят себе новую родину. Такую, чтоб была по вкусу. Родина размером в десяток бруклинских кварталов.
Еще давным-давно американские журналисты прозвали Брайтон маленькой Одессой. Теперь это уже банальность. Но смысла в ней гораздо больше, чем в простой констатации факта: здесь живут выходцы из Одессы.
Брайтон-Бич — реинкарнация Одессы, а ведь в нашей культуре она сыграла гигантскую роль. Одесса была рассадником мечты, фантазии, полнокровного восприятия жизни. Как французская Гасконь родила д’Артаньяна, так Одесса произвела на свет Беню Крика. Плюс целую литературную школу — юго-западную.
Слава Богу, у Одессы был свой певец — Бабель. Это он в содроганиях восторга живописал свою шумную, грязную, полублатную родину. Символом этой неправдоподобно яркой жизни был нечужой нам человек, «которого называли «полтора жида», потому что ни один еврей не мог вместить в себя столько дерзости и денег». Бабель не мог без восхищения смотреть на своих героев, которые выглядят так подозрительно знакомо: «Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури». Бабель так страстно завидовал этой яростной жизни, что он не мог не видеть в ней источник будущего праздника.
В 1917 году Бабель писал про свою любимую Одессу: «Подумайте — город, в котором легко жить, в котором ясно жить… Думается мне, потянутся русские люди на юг, к морю и к солнцу… Литературный мессия, которого ждут столь долго и столь бесплодно, придет оттуда». Он сам и был этим мессией. Но творческая потенция Одессы на этом не иссякла. Сама Одесса пустилась в путь. Ее больше нет в российских пределах. Она вся здесь, на Брайтон-Бич. Брайтонский стиль с его простодушным хамством, циничным невежеством, неизбежной жестокостью несет тот же заряд плодотворной энергии, что и бабелевская Одесса. Он необходим как реализация предприимчивого и агрессивного духа российского еврейства. Пусть безумная эпоха перетащила Одессу в Америку. Она не изменила внутреннего содержания одесского мировоззрения.
И если мы не всегда понимаем ценность брайтонского феномена, то только потому, что у него нет своего Бабеля. Еще не наступил момент самосознания, момент истины, в который эмиграция поймет всю силу и ценность своей столицы.
Брайтону не нужна наша лесть, ему безразлично наше презрение. Ему нужен Бабель. Свой литературный мессия. И тогда третья волна станет фактом российской культурной истории. Как стала им Одесса. Может быть, именно этим отплатит удивительный брайтонский стиль своим жертвам.
ОБ УЛЫБКЕ
Американские зубы достойны поэмы. Во-первых, их много. Во-вторых, они белы и блестящи, в-третьих, всегда на виду — ими улыбаются.
Завистливые страны тратят деньги на глупых и дорогостоящих шпионов, чтобы разгадать секрет американских успехов.
А весь секрет нельзя не заметить — он в улыбке. До тех пор, пока вы не увидите янки с закрытым ртом, Соединенные Штаты будут и дальше процветать, как и не снилось угрюмым соседям.
Мы-то об этом секрете узнали в первые пять минут эмиграции. Нам сразу сказали: хотите добиться успеха, пользуйтесь дезодорантом и улыбайтесь пошире. Но если с первым советом все обошлось, то второй представил определенные трудности. Дело в том, что улыбка, то есть дружелюбное размыкание губ и демонстрация зубов, не совсем соответствует советской жизни. Дома мы предпочитали не улыбаться, а ухмыляться. Наши лицевые мускулы больше приспособлены для сарказма, чем для радушия. Губы кривятся в одну сторону, презрительно обнажаются желтые клыки — «Знаем мы эту пятилетку».
В Америке, конечно, такая практика неуместна. Надо было переучиваться, а это совсем непросто.
Помнится, нам нужно было сделать фотографию для обложки книги. Мы до отвращения долго позировали перед зеркалом — тренировали улыбки. Наконец снялись.
Результат получился чудовищным. С фотографии глядели два расслабленных паралитика. Наши улыбки, которые по замыслу должны были выражать благодушие авторов, говорили лишь, что их слабоумие не опасно для окружающих. Фото пришлось выбросить — никто бы не поверил, что люди с такими лицами могут написать свое имя, не то что книгу. В результате с обложки мы смотрим на мир в мрачном единодушии. Что делать, улыбаться по-американски оказалось за пределами наших возможностей.
А жаль, потому что улыбка — действительно ключ к успеху. Она служит эмблемой нормальности, символом процветания. Она доходчиво объясняет американский лозунг: в здоровом теле — здоровый зуб.
Тотальность американской улыбки объясняется демократическим характером общества. Если человека нельзя заставить слушаться, надо ему понравиться, то есть показать зубы. И так от президента до дворника — дело не в иерархии, а в принципе. Мы привыкли считать, что люди улыбаются, когда у них хорошее настроение. А здесь наоборот: хорошее настроение — результат улыбки. Это ежедневное упражнение в оптимизме делает американцев неуязвимыми. Чистосердечная улыбка несовместима с ироническим мироощущением. Поэтому в американской
