времени. В природе тоже имеет место творчество – хотят сказать эти ученые-естественники, и оно, вероятно, как-то напоминает творчество в человеческой культуре. И там, и тут – самосозидание, самодеятельность (так можно было бы перевести «аутопоэзис» на русский язык).
Это терминотворчество с использованием греческого корнеслова перекликается с лингвистическими штудиями В. фон Гумбольдта, который ввел в языкознание термин energeia («деятельность») для обозначения динамического, творческого характера языка – в пару термину ergon («продукт деятельности»). Очевидно, что и немецкий филолог, и чилийские биологи пытались нащупать этим новые, динамические представления о творчестве. Есть еще одна – более сущностная – параллель с Гумбольдтом. Концепция аутопоэзиса сразу после возникновения вышла за границы молекулярной биологии, став своего рода междисциплинарным образованием. В частности, сами авторы теории описали ее действие в языкознании. Одна из глав их книги носит название «Поле лингвистики и человеческое сознание». В ней они пишут, что отличительной особенностью человека является то, что в своей деятельности он порождает новый круг явлений, а именно область языка. Сама по себе эта мысль далеко не нова. Новым оказывается следствие, которое выводится авторами из этого тезиса. Человеческий язык обладает многообразием размерностей, причем эти размерности рефлексивны, то есть связаны не столько с сознанием, сколько с самосознанием индивидуума.
Ключевая особенность заключается в том, что язык позволяет тем, кто в нем оперирует, описывать самих себя и свои обстоятельства через лингвистические различения лингвистических различий [Матурана, Варела 2001: 186].
Язык поэтому – типичный, но и исключительный случай аутопоэтической организации. Ведь только язык позволяет описывать сам себя (и говорящих на нем – описывать самих себя). Кроме того, язык – не статичная и абстрактная система правил. Обращая на это особое внимание, Матурана и Варела вводят понятие «языка в действии» (в английской версии – languaging), противопоставляя его обычному пониманию языка как символической схемы (language). Вот в этом нам и слышится отзвук учения Гумбольдта. Общее здесь и там – понимание языка как непрерывного творческого процесса. У чилийских ученых упор делается на автономном, самодеятельностном характере этого процесса. Эта мысль Матураны и Варелы значима уже и в контексте семиотики, в том числе художественной семиотики. Если предположить, что произведение искусства есть аутопоэтическая организация, а семиотическое его описание – это реконструкция его художественного языка, то сопряженный, согласованный процесс, в котором участвуют на взаимно определенных правах поэзис и семиозис, можно назвать аутопоэзисом – в специальном, художественно-семиотическом применении этого термина 115.
Между тем рассмотренные выше идеи о самоподобии, саморефлексивности и самоорганизации языка как одной из гуманитарных систем, в чем-то гомогенных системам естественным, известны еще с античности. Еще к Гераклиту восходит таинственное понятие о «самовозрастающем логосе». Что именно имел в виду Гераклит, употребив эту идиому, не совсем, однако, ясно. Известно, что собственно слово «Логос» вмещало в себя какое-то невообразимое (с современных позиций) количество смыслов. Это и «слово», и «разум», и «речь», и «язык», и «смысл», и «закономерность», и многое другое. Все это мыслилось, чувствовалось, переживалось как нечто единое, нерасчлененное – один концепт для целой вереницы представлений. И вместе с тем ясно осознавалось, что это «нечто» не зависит полностью от человеческого произволения. Оно способно на автономное движение, на своезаконное возрастание. К самодвижению причастны, стало быть, и слово, и язык в его целостности, и мысль, и речь человеческая, равно как и отдельные смыслы языка и речи. Логос – в постоянном колебании от Хаоса к Космосу, от невыраженного к выраженному, от сказуемого к несказанному.
Как отмечалось нами в главе I в связи с языкотворческими концепциями лингвистов, идеи романтизма о самоценности и самозамкнутости языка были свойственны как гумбольдтовской концепции (идея о динамическом «самодеятельном возникновении языка из самого себя»), так и соссюровскому статичному пониманию языка («язык, рассматриваемый в самом себе и для себя»). Как отмечает В. И. Постовалова, соссюровский принцип постулирует язык как двуединое рефлексивное образование:
В ракурсе «в-самом-себе», или автономности. И в ракурсе «для-себя», или рефлексивной гомогенности. Рассматриваемый в ракурсе «в-самом-себе», – язык предстает как некая автономная, самодовлеющая (самодостаточная) реальность. Рассматриваемый в ракурсе «для-себя», он предстает как реальность, рефлексивно осмысливаемая сообразно своей внутренней природе, без привнесения «иного»: чужих свойств, атрибутов, точек зрения, целей и др. [Постовалова 2017: 38].
Соссюровская идея обернутости языка на самого себя была предсказана Стефаном Малларме в его студенческих записках о языке еще в 1860‐е годы. Французский поэт-символист определяет в них «науку о Языке» как процесс «мышления Языком самого себя». В одной из таких заметок, звучащей как девиз, говорится о «результатах знакомства Идеи Науки и Идеи Языка»: «Наука, нашедшая в Языке подтверждение себя самой, должна теперь стать подтверждением самого Языка» [Mallarmé 1998: 503]. Тем самым, осознав значимость языка как способа постижения мира, наука обращает свой взгляд на свои собственные процедуры производства знания и должна «извлечь эпоху рефлексии над языком» 116. Такая эпоха наступит лишь спустя полстолетия после этих «пророчеств» – с лингвистическим поворотом начала ХХ века.
Обратимся теперь к тем языковым явлениям, в которых принцип самоподобия, самоорганизации и авторефлексивности проявляется конкретно и материально.
Структуры самоподобия обнаруживаются в языке на самом элементарном уровне, как в филогенезе, так и в онтогенезе. Во многих языках это проявляется в виде звуковых или слоговых повторов-редупликаций. Самым ярким и одновременно простейшим примером служат первичные слова, обозначающие родство: мама, папа, баба. Повтор звуков здесь служит созданию смысла. Редупликации подвергаются на простейшем уровне также звукоподражания и идеофонии: ко‐ко, га‐га‐га, тук‐тук, бай-бай, кап-кап и т. п. На более сложных языковых уровнях явления звуковой редупликации, как известно, служат лексическим, грамматическим и прагматическим или экспрессивным целям. Звуковые «двойчатки» также весьма частотны для заклинательных формул в магическом и фольклорном дискурсе. Экспериментальный поэтический дискурс, который рассматривается нами в следующем параграфе и следующей главе, часто использует редупликацию как одно из конститутивных свойств организации текста, заимствуя таким образом эту черту у детского, магического и фольклорного дискурсов.
Если редупликацию можно считать элементарнейшим проявлением самоподобия на чисто формальном уровне слова, то на формально-содержательном плане простейшим примером рефлексии является автонимное употребление слов и выражений. Речь идет о случаях, когда объектом высказывания является часть самого этого высказывания,
