Этот образ выразился, в частности, в преобладающих амплуа чёрных актёров Голливуда. В эстетике Запада чёрный артист вызывает сочувствие, но не сопереживание и не отождествление с его внутренним миром, на что была нацелена рок-культура 60-х (кстати, если рэггей состоит как раз в том, что белая молодёжь смогла отождествить свой духовный мир с исканиями Боба Марли и Банни Уэйлера, позже на этот же уровень вышел и хип-хоп).
Вообще-то, наряду с Джимом Кроу, из которого и родился Дядя Том, существовал и другой образ, культивировавшийся расистскими настроениями: образ «африканский», импульсивный, брутальный, угроза белой женщине. Позже под давлением либеральной общественности параллельно с отрицанием гуманитарной интеллигенцией США пережитков «африканства» (конечно же, из благородной установки на обоснование того, что это — «такие же американцы, как мы все») в художественной культуре начинает преобладать именно безобидный комичный персонаж (ср.: образ «мужичка» в интеллигентской русской традиции и брутализация этого образа интеллигентами, на самом деле вышедшими из низов и потому лишенных иллюзий насчет особых народных добродетелей и комплекса вины перед «простым человеком»). Чёрные звезды Голливуда делятся в те годы на следующие амплуа: у мужчин это простодушный увалень, преданный главному герою фильма (Билл «Боджанглз» Робинсон, Степин Фетчит, Эдди «Рочестер» Андерсон), у женщин это «чёрная мамми» — толстая ворчливая нянька, смесь житейской мудрости и лукавого добродушия (Хэтти Мак-Дэниэл, Луиза Биверс) и хорошенькая мулатка, олицетворяющая жестокость расовых барьеров, персонаж трагедии и мелодрамы — вроде рабыни Изауры (Лена Хорн, Дороти Дэнридж). Странное дело, но эти амплуа резонировали в то время с почвенническим образом чёрной культуры.
Жёсткий, агрессивный тип чернокожего появляется в массовом искусстве вновь лишь в 70-е годы и, как ни странно на первый взгляд, при поддержке чёрной общины. Образ этот должен был снять «менестрельский комплекс».
Встаёт вопрос: если даже образ иной культуры всегда условен, если даже это всего лишь своего рода структурирование культурного пространства (подобно тому, как во вновь образующемся малом коллективе чисто случайно распределяются социальные роли лидера, остряка, дурака: нелепый промах может надолго привязать ярлык дурака, но когда роль дурака уже определена, то остальным можно смело делать глупости без риска сделаться посмешищем), то, поскольку роли розданы, и все вокруг начинают подыгрывать носителю её, связывать с его поведением определённые ожидания, соответственно строить своё поведение, то так ли легко выйти из этого условного образа, переломить его, не подыгрывать ему, разрушить всеобщие ожидания, сомкнувшиеся в колею? Не начинает ли этот образ, навязываемый извне, формировать характер и судьбу? Во всяком случае, не потому ли сложившийся в западной культуре образ «чёрной культуры», персонифицированный Дядей Томом, вызывает негодование у чёрной интеллигенции, что в силу доминирующего положения западной культуры он начинает определять самооценку и представления о собственной культуре? Менестрельский образ противоречит расистскому, но, по большому счёту, великодушие оборачивается в нём унижением (сравните с образом украинца или кавказца в советском искусстве 30-х — 50-х, где обаяние граничит с лёгкой придурковатостью). Поэтому и самоутверждение, как ни парадоксально, проявляется в самоотождествлении именно с традиционно расистским образом. Либеральная общественность Запада издавна боролась против расистского брутального образа чернокожего, и именно его поднимает на щит хип-хоп и растафари: грубый, необузданный, делинквентный, чувственный.
Один из парадоксов динамики националистических движений в том, что общий для первоначального элитарного почвенничества мягкий, интуитивно мыслящий, женственный образ собственной нации в конце концов, особенно если нация ущемлены, начинает восприниматься как оскорбительный.[604] Уже во времена Гарви чёрные экстремисты образ, типологически относящийся к классическому почвенничеству, считали клеветой белых либералов и чёрных сторонников интеграции. Крайний национализм, особенно в чёрной субкультуре, неожиданно начинает копировать черты, ранее у теоретиков культурного национализма окрашенные негативно и приписываемые «Западу», а прежний образ начинает вызывать отвращение (Дядя Том в США, Квоши на Ямайке, позже в растафари «Крэйзи болдхэд»). Это сравнимо с тем, как скинхэды вдруг тянутся к созданному средним классом образу рабочего парня как нелепого дегенерата в клетчатой рубахе, слишком коротких брюках с подтяжками и огромных башмаках, или же, как советские «гопники» демонстрировали тот же образ телогрейками и мешковатыми клетчатыми шароварами, дополненными дурацкими матерчатыми ботами.
Если Блайден, Гарви и Осей очень важным считают добиться, чтобы слово «Негр» писалось с большой буквы, как это принято в английском языке для обозначения национальности, то другие отвергают само это слово как связанное с образом «Дяди Тома», «Джима Кроу» (на Ямайке — «Джона Кроу») и т. д. Как мы помним, уже М. Делани вводит в обиход термин «афроамериканец». Доказывается и то, что это слово не имеет с Европой ничего общего, что оно не было дано европейцами, а местное, африканское, и означает «великолепный».[605] Или же слово «негр» выводят не от латинского «чёрный», а от реки Нигер, а та, в свою очередь, — от суданского и берберского корня, означающего «река», и лишь затем его стали-де путать с латинским словом.** Ю. бен-Джоханнан с горячностью (вообще, запальчивость в выступлениях по поводу происхождения названия, как если бы это имело судьбоносное значение, вообще присуща мифологическому типу сознания) доказывает, что настоящее имя континента — не Африка, а Алкебу-лан. Вообще перепады настроений относительно самоназвания чёрной диаспоры отражают смену притягательных образов и в высшей степени показательны для динамики культурного национализма. Уильям Уиппер ещё в 1835 г. выступил против слова «африканский» в названиях церквей, обществ и т. д., утверждая, что чёрные американцы «уже не африканцы». Чёрная интеллигенция середины XIX в. ещё не принимала «африканскую» историческую мифологию, разделяя образ «Африки» как чего-то низкого, дикого, позорного и доказывая, что они — негры, давно утратившие связь с Африкой. Впрочем, даже после националистического «афро-бума» 60-х презрение к Африке изредка проявляется в культуре гетто. В 70-е гг. фольклористы, собиравшие «дазнс» в Гарлеме, обнаружили, что расхожим ритуальным оскорблением в «дазнс» было: «Твои родители приехали из Африки!» (так, жители столичных Новых Черемушек обзывают друг друга «лимитой» и «деревней»).
Создание собственного образа как не «африканца», но «негра» преобладает вплоть до появления Гарви, принимавшего, правда, термин «негр», но уже в значении «сын славной Африки». Так, Теодор Форд излагал дело так: негры это потомки египтян, бежавших на Юг от персов, греков, римлян, арабов и прочих жестоких завоевателей, и живших себе мирно в Судане (Западном. — Н.С.) до самого конца XV в., пока менее цивилизованные африканские племена, ничего общего с неграми не имевшие, их не завоевали и не продали в рабство европейцам.[606]
Члены «Мавританского храма науки» считали очень важным, чтобы их называли «маврами», ибо «Эфиопия» якобы означает «разделение», «негр» «смерть», а «цветной» — «крашеный». Имя содержит мистическую силу, и переименование мавров в негров — это козни белых, это переименование лишило мавров силы.[607]
М. Гарви наряду со штампами традиционного почвенничества XIX в., которые, как уже отмечалось, не всегда являются признаком определённых взглядов, но стали непременным атрибутом националистической риторики, употреблял и противоположные, универсалистские штампы, как будто списанные у Фредерика Дугласа или Букера Вашингтона. Он вдруг начинает призывать к подражанию европейцам: «Белый человек на научной основе довёл в своём характере способность к сопротивлению до такой степени, что превратился в стальное существо в отношении жизненных передряг. Надо бы и чернокожему брать с него пример, закалять бойцовские качества, хватку и рациональное мышление. XX век — век науки, потому и наукой надо овладеть».[608] Трудно сказать, где у Гарви лишь ритуальное общее место, а где содержательная мысль: здесь ли, когда он обращается к типичному западническому клише или в речи о том, что-де «чёрный человек мыслит в категориях потаённых таинств мира». Зато несомненно, что у Гарви вызывал отвращение менестрельский образ афроамериканца в массовой культуре: он часто обрушивается на чёрных артистов за создание мифа о весёлом «негре», бренчащем на банджо под деревом («миф о магнолии»). Особенно достаётся при этом Полю Робсону.
