них, наверное, маршал Жуков, который иногда просил своего шофера спеть ему. Во время войны Жуков начал брать уроки игры на баяне, занимался год, и у него было несколько любимых песен, среди них – «Темная ночь». Рассказывают, на ужине в Берлине он взял баян и аккомпанировал Лидии Руслановой, на что та заметила: «Неплохо для маршала!» Те, кто был близок к Жукову, вспоминали, что он пел народные песни и даже иногда пускался в пляс (разновидность русского народного танца, когда пляшет мужчина-солист). Играл маршал не всегда оттого, что весело или праздник. Музыка служила бальзамом, в котором нуждалась и его душа. Генерал Штеменко вспоминал ночь в апреле 1943 года, позднее совещание, на котором Жуков был очень сосредоточен. Когда Штеменко вернулся к себе, он услышал звуки баяна: Жуков сидел на пороге своей землянки и медленно играл одну печальную мелодию за другой – известные в ту пору фронтовые песни [Бучин 1994: 62; Смирнов 1988: 25, 190, 200, 360]. Участница Ансамбля песни и пляски Украины Л. Чернышева вспоминала, что маршал Конев любил музыку и часто приходил на концерты. У него был коллектив, который выступал перед Омаром Брэдли на банкете в честь победы [Дариенко 1978: 106, 109]. Командир танкового корпуса, в котором служил Теодор Вульфович, бывало, вызывал его, чтобы тот спел. Вульфович вспоминал:
Он сказал: «Приведите Вульфовича», и меня отыскали где-то в лесу. Говорят: «Командир вызывает тебя». Я решил, что-то случилось, побежал как сумасшедший, потому что раз командир вызывает тебя – это все равно как господь бог призывает. Когда я влетел, он попросил меня спеть, а я дух не могу перевести: бежал два километра. Особенно ему понравилась моя песня про часы (Вульфович, интервью, 26.04.1991. Аудиозапись в собственности автора).
Порой музыка становилась для человека последним земным впечатлением. Иногда люди сами пели перед смертью, иногда им пел кто-то другой. Однажды тяжелораненый летчик позвал к себе двух своих друзей – участников ансамбля, которые оказались в то время в Воронеже. Борис Сичкин вспоминает:
Когда мы были в Доме офицеров, к нам подошла медсестра и попросила зайти в госпиталь навестить нашего друга. В палате мы увидели забинтованного человека. У него виднелись только глаза. Узнать его было невозможно. Им оказался Гриша. Оказалось, вскоре после нашей встречи в очередном воздушном бою он был ранен, его самолет сбит. У него началась гангрена. Я наклонился к нему, и он спокойным голосом попросил: «Борис, станцуй для меня, пожалуйста, цыганочку». Я не мог танцевать, но отказать тоже был не в силах. Впервые в жизни я танцевал и плакал. <…> Окончив танец, я наклонился к Грише – он был мертв [Сичкин 1991: 66–67].
Артистка В. Богданова стала свидетельницей того, как по пути в Кронштадт затонули несколько кораблей, в которые попали авиабомбы. Группа артистов, среди которых была и она, чудом избежала гибели. Она сообщает, что, когда корабли уходили под воду, моряки пели «Интернационал», гимн Советского Союза. Артисты, которые ничем не могли им помочь, отвернулись [Орлов 1991:68]. Известны рассказы о том, как пели заключенные перед казнью, а также как пели моряки на тонущих кораблях. Во многих случаях, конечно, все обстояло не так трагично. В Кисловодском госпитале артисты выступали перед танкистами с обожженными лицами, и после концерта, который прошел при полном молчании зрителей, из первого ряда поднялся танкист с обезображенным лицом и сказал: «Вы не подумайте, что нам не понравилось… Нам просто трудно смеяться. А вообще-то веселые артисты лечат нас не хуже врачей» [Дариенко 1978: 251]. Доктора были согласны с этой точкой зрения, что подтверждает газетная статья 1943 года. В ней отмечается, что, как правило, выступления артистов благотворно сказываются на состоянии пациентов, особенно в случае контузий («Красная звезда» от 25.06.1943. С. 3).
И среди гражданских, и среди военных встречаются люди, которые верят, что музыка буквально спасла их. Летчик Р. Родионов писал в письме Клавдии Шульженко о том, что его самолет был сбит над вражеской территорией, а сам он был ранен в обе ноги. Он подумал: конец – пересечь линию фронта не удастся. Но радио «Маяк» передавало песни Шульженко, и, слушая ее голос, летчик долетел до своих и приземлился. Ноги ему ампутировали, но он верил, что выжил благодаря певице. После прямого попадания фашистской бомбы в корабль старший политрук был тяжело ранен, его сочли убитым и отнесли в корабельный морг. Когда корабль дотянул до берега и начался печальный ритуал захоронения погибших, политрук запел «Иду по знакомой дорожке» и так спасся от участи быть похороненным заживо [42][Луковников 1975:108–110]. Ева Боброва и ее дочь Лена, которые пережили блокаду Ленинграда, послали певице Ирме Яунзем такое письмо с благодарностью:
Дорогая Ирма Петровна! Тогда казалось, что все уже кончено, не видно просвета, не хватает сил, чтобы продолжать жить. <…> Нам, истощенным от голода, казалось, что наши силы на исходе. Я легла, чтобы больше уже не встать, у меня не было сил просто шевельнуться. <…> И вдруг необычное пощелкивание в радио, какое-то движение, и полилась песня – ласковая, добрая, голос, который пел, был удивительно проникновенным, таким хорошим и родным! «Мама, ведь это жизнь! Жизнь, мама! Надо жить, будем жить», – услыхала я голос дочери. <…> Так, дорогая Ирма Петровна, Вы своей песней вернули нас к жизни [Лобарев 1994: 393–394].
Это единственное обнаруженное упоминание об Ирме Яунзем в Ленинграде в марте 1943 года, после самого тяжелого периода блокады, из него неясно, передавали ли по радио живое выступление певицы, или проигрывали пластинку. Так или иначе, музыка вернула женщине-ленинградке и ее дочери силы, чтобы бороться за жизнь. Нельзя назвать точное число подобных случаев, но этот пример крайне показателен. Роль музыки как средства, которое восстанавливает силы, укрепляет волю к жизни или облегчает смерть, прекрасно характеризуют слова молодой артистки, которая часто выступала в госпиталях. И. Шапошникова, участница концертной бригады ГИТИСа, писала:
Мы играли и пели без устали, без жалоб на мороз, а взамен получали неоценимую награду – улыбку страдающего человека. И может быть, именно здесь, на рубеже жизни и смерти, мы, еще совсем молодые ребята, в свои двадцать лет впервые почувствовали сердцем истинный смысл искусства – великого целителя человеческого духа. <…> Именно тогда я ощутила, что моя работа нужна, даже необходима. Прошло сорок лет работы в театре, были большие, интересные роли, был даже успех, иной раз и сама получала
