рефлексивен и самосознателен, хотя и не в задумчивой манере. В частности, он в высшей степени интертекстуален и открыто заявляет о себе. Создатели и потребители фильмов ужасов осознают, что действуют в рамках общей традиции, и это признается открыто, часто и с удовольствием. Это, конечно, характерно и для постмодернистских художников высокой культуры. Будь то в целях политической критики или ностальгии, постмодернистское искусство живет, так сказать, за счет своего наследия. Оно действует путем рекомбинации признанных элементов прошлого, предполагая, что корень творчества следует искать в оглядке назад. Современная хоррор-фантастика, хотя и не лишена энергии, также обращается к более ранним временам, к классическим монстрам и мифам, как бы в жесте ностальгии.
Еще один способ, которым современный жанр ужасов отличается от предыдущих циклов, - это степень графического насилия. Ужастики всегда тяготели к насилию, но современные варианты регулярно предлагают описания и изображения кровавых сцен, которые выходят далеко за рамки традиционных. У некоторых хоррор-художников, например Клайва Баркера, это предмет особой гордости. Современное насилие в ужастиках может не отличаться по типу от прошлого, но, тем не менее, оно отличается в огромной степени.
Одним из особых аспектов этого насилия является крайняя грубая ярость, обрушивающаяся на человеческое тело, когда его разрывают, взрывают, ломают и разрывают на части; когда оно распадается или претерпевает метаморфозы; когда его расчленяют и препарируют; когда его пожирают изнутри. И, конечно же, последнее десятилетие ознаменовалось совершенством того, что называется фильмом с брызгами, а в литературе - тем, что Питер Хейнинг, самый плодовитый из ныне живущих антологий ужасов, называет (неодобрительно и, возможно, в некоторых случаях недоброжелательно) "ужасом из мясной лавки".
В современном жанре ужасов человек так часто буквально сводится к мясу; действительно, "человек как мясо" может служить ярлыком для этой тенденции. И, в свою очередь, эта редукция личности коррелирует с тем, что постмодернисты провозглашают "смертью человека". В современной фантастике ужасов человек не является членом какой-то привилегированной онтологической категории, а скорее всегда является потенциальным зерном для сатанинской мельницы жанра. Даже те, кого мы идентифицируем как героев и героинь, могут с легкостью оказаться под вертолетом.
Современный цикл ужасов и постмодернизм коррелируют между собой, поскольку оба выражают тревогу по поводу культурных категорий; оба обращаются к прошлому, во многих случаях с ярко выраженной ностальгией; оба представляют человека в менее чем сакральных терминах. Более того, этот кластер тем становится понятным, если осознать, что и жанр ужасов, и лоскуты постмодернизма возникли на волне очевидного краха Pax Americana. То есть жанр ужасов с его тревогой по поводу нестабильности культурных норм и постмодернистские релятивизмы всех оттенков, а также их взаимная тяга к ностальгии возникают как раз в тот момент истории, когда международный порядок, установленный в конце Второй мировой войны, кажется, впал в тревожный беспорядок.
Этот беспорядок включает в себя не только снижение глобальной мощи Соединенных Штатов - о чем свидетельствуют проигрыш в войне во Вьетнаме, нефтяные кризисы, возвышение японской промышленности и торговли (не говоря уже о Западной Германии, Корее, Тайване и т.д.), неспособность Соединенных Штатов обеспечить свои цели за рубежом по своему желанию, - но и внутреннюю напряженность. По крайней мере, в США, это непрекращающиеся зрелища политических скандалов, широко разрекламированных афер в бизнесе, экономических столкновений разного рода, включая нефтяные кризисы и рецессии, долговой кризис, требования о предоставлении прав бесправным доселе группам населения, таким как женщины и меньшинства. Предсказуемо, что по мере того, как рушатся истины американского империума, всепоглощающее чувство нестабильности овладевает воображением так, что все кажется подверженным риску или выставленным на продажу, даже то, что при трезвом размышлении остается нетронутым. Релятивизм, как концептуальный, так и моральный, является вероятным ответом на уровне мысли на такую социальную нестабильность, а фантастика ужасов, с ее структурными обязательствами по хрупкости или неустойчивости устоявшихся культурных норм, становится готовым поп-артистическим символом чувства, что "центр не выдерживает".
Ностальгия, проявляющаяся в интертекстуальности многих ужастиков и, по крайней мере, лежащая в основе того, что называют постмодерном (т. е. "после современности"), опять же, обращена к тому времени, которое, возможно, ошибочно, казалось более устоявшимся в своих убеждениях, чем это возможно в настоящем. Кроме того, мировоззрение Pax Americana, которое сделало своего рода экстравагантный индивидуализм своим идеологическим центром, было фантазией, которую было легче поддерживать в контексте растущей производительности и международной гегемонии, которые обеспечивали благополучие большинства среднего класса, а также их веру в нострумы личной эффективности и светскую мораль процветания и конформизма. Подрыв этого чувства безопасности вполне может быть символизирован экстремальной иконографией личной уязвимости, уходящая корнями в телесную деградацию, в жанре ужасов, с одной стороны, и чрезмерное отрицание (защитное снижение ожиданий?) категории личности постмодернистами, с другой стороны.
По мере того, как потрясения конца шестидесятых и семидесятых годов наносили (и продолжают наносить) удары по американскому порядку в целом, непрочность индивидуалистического кредо становится все более очевидной; на смену уверенности приходит ощущение уязвимости, бессилия и случайности индивидуальной жизни. Ощущение того, что человек является частью большого национального проекта, которому явно суждено осуществиться, также не может быть устойчивым. И именно это чувство потери, как мне кажется, олицетворяет понижение статуса человека в современной фантастике ужасов и к которому, как мне кажется, отсылают постмодернистские лозунги о "смерти человека". То, что уходит, сопровождаемое чувством тревоги, - это социальный миф "американского" индивидуалиста, который в случае ужасов воплощается в зрелищах унижения, направленных на тело, и который, в другом регистре, артикулируется в манифестах постмодернистских нигилистов, чаще всего литературного толка.
Характеризуя разрушение тела в современной фантастике ужасов таким образом, я не хочу отрицать, что оно также часто связано с мобилизацией многих медицинских тревог и фобий того времени, но проецирование этих тревог также вписывается в выражение общего чувства уязвимости, которое само по себе кажется функцией краха американской империи и культуры неукротимой личности, которую она должна была гарантировать.
Современная фантастика ужасов, таким образом, артикулирует тревоги, связанные с переходом от американского века к "мы не знаем чему" для массовой аудитории, подобно тому, как постмодернизм артикулирует предчувствия нестабильности для интеллектуалов. В обоих случаях реакция может показаться экстремальной. Не нужно думать, что глубинные нормы культуры находятся под угрозой, даже если под угрозой находится американская гегемония. Однако чрезмерная реакция во времена социального стресса, безусловно, понятна. И я утверждаю, что несомненная популярность фантастики ужасов и постмодернизма - это реакция на чувство нестабильности, вызванное осознанием того, что порядок, установившийся после Второй мировой войны, и примыкающая к нему культура находятся в смятении.
Конечно, даже если моя расширенная аналогия с постмодернизмом неточна,
