Ознакомительная версия.
Сопоставляя французские и русские понятия, обозначающие центральные органы наивной анатомии, мы увидели, что французское сознание не адаптировало за ними высшей функции и не увидело в них высшего начала. Носитель французского языка покорил душу и совесть, приписав основную жизненную энергию органу мысли – esprit, оказавшемуся больше и души, и совести и ставшему основным символом человеческой сущности.
Таким образом, для французского сознания более значимыми и поэтому стойкими оказались установки античного мировоззрения, нежели христианского, не слишком подходящего для стимулирования личного и общественного прогресса. Подобные же источники имеет и крайне неожиданный для русского сознания образ души как ткани-оболочки-одежды, традиционно презираемых русским одухотворенным видением мира, однозначно выбравшим сущностное, а не кажущееся.
Сопоставление ментальных категорий в двух языках, в двух мировоззренческих системах показало, что французское сознание более подробно членит пространство большей части понятий: русскому размышлению соответствуют méditation и réflexion, русской причине – effet и cause, русской цели – fin, but, objectif и т. д. За этим более подробным членением стоит чувствительность французского сознания к объективному знанию, убеждение, что существуют непреложные законы, по которым можно анализировать действительность и адекватно действовать в ней, убеждение, что субъективное должно отличать от объективного. Мы бы связали такое членение с особым развитием судебной системы во Франции, через которую прошли многие из рассматриваемых понятий.
Следует также обозначить особенности самой сути французских понятий относительно русских аналогов. Главное – опора на факты, особенно пристальное внимание к достоверности. Отсюда логично следует, в частности, то, что рациональные эмоции во французском языке более рациональны, в русском – более эмоциональны.
При всем различии интересно отметить, что сопоставляемые ряды находятся в пределах общего поля коннотативных образов (вода, осязаемость, опора). Это свидетельствует о влиянии западноевропейской культуры на русскую в этой сфере и еще более подтверждается тем, что мы не находим никакой «мифологической поддержки» для них в славянской мифологии. Для такого влияния существовало множество причин, о которых мы говорили в соответствующей главе нашей книги. Проведя сопоставление рядов, описывающих ментальные категории в двух языках, мы пришли к заключению, что французский тип сознания – это рационалистический тип сознания, русский менталитет в этой сфере идет скорее по интуитивному пути. В сфере соответствующих французских представлений царит порядок, они хорошо структурированы и описаны, русские же понятия менее структурированы, картина мира упрощена, о чем свидетельствует стягивание различных категорий в одну. За русскими понятиями стоят этимоны, восходящие к родовому строю, за французскими – к государственному.
Сопоставление базовых эмоций во французском и русском языках показало следующее.
Базовые эмоции во французском и русском языках по-разному соотносятся с мужским и женским стереотипом поведения: в русском языке большинство базовых эмоций – «мужские», во французском – «женские». Подобное распределение кажется глубоко мотивированным всем сказанным ранее: интуитивный тип мировоззрения признает эмоциональность в качестве признака активного типа поведения, рационалистический – в качестве рецессивного.
В двух описанных языках базовые эмоции по-разному соотносятся с органами наивной анатомии. Во французском сознании разум и чувства не противопоставляются до такой степени, как в русском, отсюда – двойственная и смысловая, и образная возможность ассоциировать французские эмоции и с болезнями тела, и с болезнями ума (в русском языке эмоции ассоциированы только с болезнями тела). Во французском языке особенно отрефлексировано поле слов, описывающих страх, что позволяет заключить, привлекая также некоторые экстралингвистические факторы (фольклор, проработку этого понятия философами-экзистенциалистами), что страх – эмоция, в большей степени свойственная французскому национальному сознанию, нежели русскому. Именно в качестве гиперкоррекции страха, возможно, возникают рационализм и социализация, являющиеся своего рода его профилактикой. Французские синонимы со значением страх разнятся по интенсивности чувства, по реальности / нереальности причины, по источнику, его вызывающему (одушевленный / неодушевленный), по содержательной его сути (страх-непонимание, страх-отвращение). В русском языке синонимы страха не столь многочисленны и в основном описывают его продолжительность и интенсивность. На уровне коннотативных образов, наряду с общими коннотациями, свидетельствующими о близком контакте культур, выявлены также и специфические коннотации, позволяющие «дешифровать» особенности самих эмоций (русский страх – змея, французское sentiment – цветок). Во французском языке описана также повышенная осознанность поведения при испытывании эмоции, в русском же языке зафиксирована сочетаемость, описывающая непосредственные проявления. Особенно ценным при описании базовых французских эмоций оказалось понятие angoisse, не имеющее русского эквивалента и отражающее квинтэссенцию важного для современного французского сознания понятия – экзистенциального страха, получившего огромную культурную разработку. Русское понятие восторг также не имеет аналога во французском языке и подчеркивает именно непосредственность проявления радости. Ситуация, проявившаяся в сопоставлении русской радости и французского joie, указывает на сохранившуюся в сознании русского человека этизацию переживаний, на одухотворение ряда категорий, представляющихся высшими для этого типа национального сознания. Французское сознание представляет в данном случае образец сознания гуманистического, при котором мерилом всего является человек, каким бы он ни был (чаще далеким от божественности), и все существует в его реальном человеческом масштабе.
Все вышесказанное позволяет нам сделать такие обобщения:
1) схожесть в определении понятий показывает некую прототипическую общность французского и русского менталитетов, позволяющую говорить об индоевропейском типе мышления;
2) различие в объеме понятий, а также их количестве в рамках одного заданного понятийного поля свидетельствует о глубоком различии путей, по которым развивались эти две цивилизации, каждый раз членя ситуацию по-своему и наполняя понятие специфическим (дополнительным по отношению к инварианту) набором признаков, отражающим особенности каждого из национальных менталитетов;
3) пересечение в области коннотативных образов свидетельствует о частичной общности образного фонда этих двух культур, а также об их глубоком содержательном контакте;
4) непересечение коннотативной системы является следствием несхожести «материнских» мифологий, как на ранних ее фазах, так и на поздних (античная мифология – славянская мифология; католицизм – православие), и говорит о независимости развития понятийной системы каждой из двух культур;
5) уникальное сочетание этих признаков в рамках каждого понятия или семантического поля позволяет увидеть фрагменты национальных менталитетов, отличающиеся как большим различием, так и некоторым сходством. Совпадения инвариативны, различия – вариативны.
Очевидно, что современная ориентация России на европейскую шкалу ценностей будет все больше и больше прояснять для носителей русского языка в существенном объеме непонятный для них на сегодняшний день французский менталитет.
Описанные нами качества французского менталитета в большинстве случаев оцениваются носителями русского языка и представителями русского национального сознания как положительные. Однако тенденция взаимодействия, кажется, уже определилась: не только притяжение, но и отталкивание – поскольку различие культур кардинально, и именно сохранение этих различий позволяет этносу самоидентифицироваться в языке, отражающем его сознание, подсознание, менталитет, историю и культуру.
Если обобщить все сказанное и представить описанные понятия во французском и русском языках как признаки этих этносов, мы можем получить следующие ряды.
Приведенные оппозиции не следует понимать как строгие и окончательные. Наши дальнейшие исследования будут посвящены их уточнению и расширению.
Библиография
1) Сепир Э. Избранные труды по языкознанию. М., 1993. С. 470–472.
Ознакомительная версия.
